Книга Привязанность - Изабель Фонсека

Джин подумала, не является ли это приглашением поговорить о ее собственном браке, хотя она тоже не была к этому готова.

— Я вовсе не жалуюсь, мама, но, знаешь, для Мэрианн и для меня, наверное, и вправду было бы лучше знать, что была какая-то причина.

— Причина всегда есть, Джинни.

Пройдя по деревянным мосткам и мощеным булыжником дорожкам, они вскоре наткнулись на большую черепаху, не огороженную и не на привязи; об ее огромном возрасте свидетельствовала только ее морщинистая шея. Округлый панцирь походил на игрушечный автомобиль, скорее припаркованный, чем остановившийся, и был достаточно велик, чтобы на него можно было усесться.

— Они живут где-то около ста двадцати лет, — сказала Джин, бессознательно кладя руку на свое собственное горло, касаясь той складки в ослабевшей коже, докуда, как она часто думала, стоя перед зеркалом, добралась теперь морщина меж бровей, — постепенно распространяющееся лицевое раздвоение, словно какой-то новый отрезок шасси. Когда она впервые обнаружила эту канавку, ей представилось, как в дальнейшем она достигнет ее первой явно выраженной расщелины и как в конце концов вся она окажется размеченной сверху донизу посередине и ее легко будет сломать пополам, словно высушенную вилочку цыпленка.

— Весь фокус в том, чтобы совсем не двигаться, верно? — сказала Филлис. — Может, тебе следует порекомендовать это в одной из твоих колонок, Джинни: не двигайтесь и живите вечно.

У Филлис неожиданно улучшилось настроение, возможно, она испытывала облегчение из-за того, что избавилась наконец от бремени своей тайны. На ней был пасхально-яркий набор из пуловера и кардигана, очевидно, купленный для этой поездки. Даже кожа ее выглядела иначе — какое-то новое средство для самозагара? Конечно, и о лицевой подтяжке ей известно, подумала Джин, поглаживая свою старую коричневую юбку, ту, что особенно не нравилась Марку, из валяной материи, похожей на гранолу[29], — вот и еще одно доказательство того, что одежда ничего не значит.

Новая одежда, специальные кремы, возможная подтяжка лица: Джин спрашивала себя, не с интрижки ли Билла началось все это тревожное напряжение. Вот что это делает с людьми, заставляя их год за годом распарывать себя и распутывать, пока они не вернутся к самому истоку своего брака, чтобы потом начать все снова, такими, какими себя обнаружат, — скорченными, нестройно звучащими, неуверенными. После развода Филлис впервые в жизни устроилась на работу — стала экскурсоводом в Американском музее народного искусства, где напоминала одну из отважных дам на каком-нибудь простодушном флюгере — протертая рука, указывающая на горизонт, жестяная юбка, постоянно дребезжащая на ветру. Теперь Джин понимала, что от нее ожидается: она должна не только выдержать измену Марка, но и улучшиться из-за нее.

По крайней мере, веселое настроение Филлис придало их молчанию дружелюбный характер, но Джин чувствовала, что мать уже устает, и подвела ее к паре пустых скамеек в тени.

Филлис полностью распростерлась на одной из них, приспособив свою сумку в качестве подушки и прикрыв рукой глаза.

— Чуть-чуть вздремнуть… Ты же не улизнешь, не оставишь меня, если я немного посплю, правда?

Мать отключилась еще до того, как Джин успела придумать ответ. Она заняла противоположную скамейку, разложив по всей ее длине свои вещи, чтобы на нее не мог усесться кто-нибудь еще. А потом, словно празднуя завершение полного облета сада, над ними развернулось бриллиантовое облако бабочек, белых, словно бурун, остающийся за быстроходным катером. Это дух захватывающее зрелище напомнило Джин о другом однодневном путешествии, совершенным более двадцати лет назад, в Бейонн, Нью-Джерси, вместе с Ларри Мондом: там их тоже удивило огромное пенистое облако бабочек, клубившееся над полем желтых цветов.

Когда Филлис накануне вечером рассказывала ей новости о Ларри, Джин не упомянула о том, что столкнулась с ним не так давно — примерно за две недели до того, как они перенесли свой лагерь на Сен-Жак. Последний отрезок лондонского времени был наполнен беспрестанными заботами, совместными поденными трудами самого отвратного рода, работами, которые предпринимала Вик, но также и Джин, смиряясь со справедливой стоимостью своего великого побега. В один из таких дней, ознаменованный декабрьским дождем, она, нагруженная еще одной партией экзотических костюмов Марка, была поражена, повстречав Ларри в химчистке «Рай», что на Парквее.

Две одинаковых синих куртки, перекинутые через его руку, вот что она заметила прежде всего — потому что они были гораздо более строгими, нежели одеяния Марка, — а на другой руке у него висела коричневая полушинель, вялая и тяжелая, как труп жертвы ДТП. Растерявшись и даже обдумывая возможность поспешного бегства, она глянула через окно фасада на оживленную улицу, на толкающихся и спешащих людей, прикрывавшихся газетами и пластиковыми пакетами, спасаясь от внезапно хлынувшего дождя. Черт, зонта нет. Ларри смотрел не на то, что у нее в руках, но неотрывно пялился прямо на нее, ожидая, когда она обратит на него внимание.

— Джин.

— Ларри!

— Не могу поверить, что вижу тебя здесь — сегодня. Это совершенно невероятно.

— Правда? Хотелось бы, чтобы так оно и было. Я, кажется, провожу здесь все свое время. Туда и сюда, вверх и вниз по Парквею, то в «Рай», то из него, каждый день.

Джин, как это бывало с ней каждый раз, когда она его видела, гадала, какого цвета у него глаза. Голубые, как сапфир? Синие, как озеро Мэн? Нет, этот цвет больше нигде в природе не воспроизводился.

— Правда. Понимаешь, как раз сегодня утром… ну, в общем, я думал о тебе, когда проснулся.

— Обо мне?

— Да… А потом, когда вышел за газетами, вспомнил, что прошлой ночью видел тебя во сне.

— Видел во сне?

— Угу. На тебе было что-то вроде ночной рубашки, а в руках ты держала смешной букетик полевых цветов, а еще на голове у тебя была то ли гирлянда из маргариток, то ли венок из лютиков, и — прости, ты, наверное, думаешь, что я окончательно спятил — ты шла ко мне, как Персефона[30], вернувшаяся из глубин ада, с этим твоим милым близоруким взглядом, привыкающим к яркому свету. Ты шла через луг, а вокруг тебя танцевали сонмы бабочек, помнишь?

— Помню — что? На самом же деле меня там не было. Не думаю. Такое я бы запомнила. Определенно. Но бабочек я, да, помню… Ладно, сам-то ты как? Что ты здесь делаешь? Почему не в Принстоне?

— Не могу поверить, что вижу тебя воочию.

— Ну… вот она я. Почти такая же — во всяком случае, внутри. Только вижу еще хуже. Намного хуже. Ты преподаешь?