Книга Час Елизаветы - Елена Раскина

Меж тем все было по-прежнему – отец пил, бросался с топором на мать и братьев, а в церкви Олекса смущал односельчан своим разросшимся громовым пением.

В ту зиму у России, а, значит, и у Украины, появилась новая государыня. Розум почти ничего не знал о новой императрице, но, как и многие его соотечественники, жалел, что ее место не заняла цесаревна Елисавет Петровна. Не в пример батюшке, Елизавета почитала малороссов – благо в духовниках у нее был малоросс Дубянский. Однако Елизавета, упустившая отцовский трон, была не в чести у новой государыни – а вместе с ней и отец Федор. Опальная цесаревна окружала себя малороссийскими певцами и бандуристами, и многие олексины соотечественники мечтали попасть в узкий круг ее приближенных. Чемерский дьяк уже подумывал о том, как бы пристроить Олексу к отцу Федору Дубянскому, но провидение предупредило его намерения. Летом 1730 года в Чемерах оказался придворный императрицы Анны полковник Вишневский.

* * *

Как только Федор Степанович Вишневский выбрался из-под колпака великого петербургского страха, его перестали терзать болезни и подозрения. Федор Степанович – в недавнем прошлом бравый полковник – стал ныне робким поставщиком императорских удовольствий. Он ездил в Венгрию за винами и в Малороссию за певчими. Вишневский слыл при дворе ценителем прекрасного, тонким знатоком вин и музыки, благо он воротил нос от голландской водки и в церкви ретиво подпевал хору.

Новая императрица терпеть не могла «шкиперского пойла», должно быть, в пику дядюшке Петру, и предпочитала вина – французские и венгерские. К церковному пению она была неравнодушна, но певчих подбирала высоких и статных, как солдат. При дворе Анна живо устроила солдатчину – поминутно палила в цель, муштровала шутов и женила придворных. Великий страх по пятам преследовал ее приближенных, и даже король петербургских щеголей гофмаршал Рейнгольд Левенвольде сгибался перед матушкой-государыней в три погибели, подметая пол брюссельскими кружевами.

Страх крепко держал полковника Вишневского за горло, но в Венгрии, слава Богу, полегчало. Эта милая страна располагала к бесстрашию, и Вишневский дышал легко, как юноша, и спал сладко, как младенец. В первые дни путешествия Федор Степанович, правда, еще пребывал во власти императрицы Анны, и воспоминания о придворной муштре омрачали радость недолгой свободы. Но потом страна маленьких, словно игрушечных, замков на дунайских кручах, токайского и марципанов настроила полковника на безмятежный лад. Он распустил живот и мысли и поминутно тянул – напополам с токайским – фривольные амурные куплетцы.

В Венгрии Федор Степанович так разошелся, что в Малороссию въехал этаким краснорожим Бахусом.

Новая государыня успела внушить украинцам отвращение – говорили, что она дожидается только смерти гетмана, Данилы Апостола, чтобы положить конец гетманскому правлению. Апостола и без того держали за горло воспоминания о Петропавловской крепости, из которой он, к счастью, вышел живым – предыдущий гетман, Павло Полуботок, скончался в крепости во время следствия.

Больше всего полковника Вишневского растрогала уверенность украинцев в том, что цесаревна Елисавет Петровна непременно исправит отцовскую жестокость по отношению к Малороссии.

Цесаревна действительно, не в пример батюшке, почитала украинцев, благо на Украине у нее были поместья. Но Елисавет Петровна выпустила власть из своих рук и ныне жила тихо и убого, в Смольном доме, на окраине Петербурга.

«Хороша заступница… – думал Вишневский. – Сама не сегодня-завтра в монастыре или того хуже – в Сибири окажется, а они от нее помощи ждут. Знала бы об этом государыня – быстро бы на Елисавету клобук надела… А ежели донесли уже? Доносы в пути не мешкают, не то что добрые вести…»

Певчих Федор Степанович набрал немало – статных и кареглазых, как велели, и к концу своего путешествия оказался в селе Чемеры. Малороссийские пейзажи всегда располагали Вишневского к сентиментальности, и порой ему казалось, что в этом жасминно-облепиховом раю расчувствовалась бы и сама императрица. Проезжая вечером обычной сельской дорогой, мимо лугов с благоуханными травами и деревянной с зелеными куполами церкви, он как будто понимал, почему невзлюбил этот край покойный Петр I.

Здесь было слишком покойно, слишком медленным казалось течение времени, а Петр говорил и действовал на диво быстро, ходил семимильными шагами, как ветряная мельница размахивая руками-лопастями. Покойный император не мог ужиться с обычным течением отпущенного человеку бытия, его раздражал черепаший ход событий, слишком длинные промежутки между желанием и свершением и жалкие, словно из милости отпущенные сроки.

В Малороссии жили, не торопясь, истово и по старинке, как староверы в поморских лесах. И Вишневскому захотелось остановиться, оттянуть возвращение в Петербург, забыться сладким сном в лоне новообретенной смелости. Там, на Севере, за эту смелость нужно было платить, а здесь она давалась даром, вдыхалась вместе с дурманящим ароматом лугов. Но Вишневский знал, что даровая смелость может быть сметена первым враждебным вихрем, тогда как выстраданное бесстрашие намертво прирастает к коже. «Труслив я, – с безмерной жалостью к самому себе подумал Федор Степанович. – Есть грех…»

Зазвонили к вечерне, и Вишневский, оставив своих людей и груз на попечение еврея-шинкаря, решил подняться к стоявшей на холме зеленокупольной церкви Архангела Михаила. Шел он медленно, быстро не позволял изрядный вес, и потому опоздал к началу службы. В дверях побагровевшего, задыхающегося Федора Степановича настиг трубный глас, обернувшийся низким, громоподобным басом певчего. Чудесный голос увлекал за собой хор, и прослезившийся Вишневский чувствовал, как его попранная великим страхом душа устремляется к высотам незнакомой доселе смелости.

«Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения мои, вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и неведении, яже во дни и в нощи, яже во уме и в помышлении: вся ми прости, яко Благ и Человеколюбец», – шептал Вишневский, слегка изменив молитву. «Трусость мою прости и бесстыдство», – добавил Федор Степанович и с мучительной судорогой душевного отвращения вспомнил, как перед отъездом в Венгрию угодливо смеялся площадным шуткам Анны.

Пока на клиросе рокотал хор, полковник не решался взглянуть на диковинного певчего. Федор Степанович не хотел знать, красив или уродлив, молод или стар тот, кто так смутил его душу. Но когда хор смолк, Вишневский нагляделся на певчего всласть, и красота юноши смутила его не меньше, чем голос.

«В Петербург бы сего певчего, на государынины очи…» – решил Вишневский, и незнакомый красавец показался ему спасительной нитью, нечаянным источником царского милосердия. «С таким голосом и не умилостивить государыню! Быть того не может…» – Расчувствовавшийся Вишневский уже мечтал о смягчении нравов и прекращении казней, но оборвал свои мечты на самой высокой ноте.

Малороссийский певчий был не во вкусе государыни, предпочитавшей топорность и силу изяществу и красоте. Впрочем, с таким голосом можно было рассчитывать на чудеса, и Вишневский решил уговорить юношу ехать с ним в Петербург.