Книга Расчленение Кафки. Статьи по прикладному психоанализу - Никита Благовещенский

А: Неизвестный связан с «ходами и площадками» своей норы так тесно, что они — часть его, а он — часть их! Здесь можно увидеть интроективную идентификацию в действии: Неизвестный чувствует свою неразделимость с норой и одновременно интроецирует, присваивает, приписывает себе ее свойство обеспечивать безопасность, осуществлять защиту. Так и младенец, не сепарируясь от матери, ощущает свою защищенность.

Н: Один из этих любимых планов состоял в том, чтобы отделить укрепленную площадку от окружающей земли, то есть оставить ее стены толщиной, примерно равной моему росту, и создать вокруг укрепленной площадки пустое пространство, соответствующее размерам стен, все же сохранив, увы, маленький, не отделимый от земли фундамент. Это пустое пространство я всегда рисовал себе — и не без основания — как самое лучшее место для жизни, какое только могло существовать для меня[108].

А: То, что Неизвестный представляет оптимальным для себя укрытием оболочку, находящуюся в пустоте, подтверждает мысль о символическом значении норы: это материнское лоно, матка, в которой не родившийся еще младенец может чувствовать себя в безопасности.

Н: Тогда не возникло бы в стенах никаких звуков, никакого нахального рытья чуть не под самой площадкой, тогда там воцарился бы мир, и я был бы его сторожем; тогда я не прислушивался бы с отвращением к возне мелюзги, но с восторгом к тому, что сейчас совершенно от меня ускользает: к шелесту тишины на этой площадке[109].

А: Людей, не вполне психически уравновешенных, «нервных», очень часто больше всего раздражают нарушающие тишину шумы — мешают размышлять, читать, не дают уснуть. В шумах слышится им скрытая угроза: «нахальное рытье», переговоры заговорщиков за стенкой, притворный храп притаившихся в ночи врагов. И желание Неизвестного прислушаться к «шелесту тишины», защититься от шума, вполне естественно[110].

Н: А может быть — и такая мысль закрадывается мне в голову, — тут действует животное, которое мне еще неведомо? Возможно. Правда, я уже давно и очень внимательно наблюдаю жизнь здесь, под землей, но ведь мир многообразен и неприятных сюрпризов в нем достаточно[111].

А: Неизбывная готовность Неизвестного к «неприятным сюрпризам» свидетельствует об интенсивности его параноидных импульсов.

Н: Теперь я решил изменить метод. Я буду рыть в направлении звука настоящий большой ров и не перестану до тех пор, пока, независимо от всяких теорий, не обнаружу его истинную причину. И тогда я устраню ее, если это окажется в моих силах, если же нет, то хоть буду знать наверное, в чем дело. И это знание принесет мне либо успокоение, либо отчаяние, но пусть будет как будет — то или другое; оно будет бесспорным и оправданным. От этого решения мне становится легче[112].

А: Как выше говорилось, шум вызывает раздражение, потому что за ним может крыться угроза. А, конечно, самая страшная угроза — неведомая. И желание объективировать угрозу, превратить неясную тревогу в ожидание конкретной опасности, закономерно. Человек нередко очертя голову бросается навстречу опасности для того лишь, чтобы защититься от еще более страшной неизвестности.

Н: …я, вероятно, охотнее всего начал бы где попало — слышно там что-нибудь или не слышно — упрямо и тупо рыть землю только ради самого рытья, почти как мелкие твари, которые роют или совсем без смысла, или потому, что они жрут землю[113].

А: «Мелкие твари», символизирующие братьев и сестер, мало того что роют, но еще и «жрут землю» — пожирают материнское тело в фантазиях Неизвестного.

Н: Когда я вернусь, и спокойствие будет восстановлено, я окончательно исправлю погрешности, тогда все удастся сделать мигом. Да, в сказках все совершается мигом, и подобное утешение тоже сказка[114].

А: Фантазия о том, что «все удастся сделать мигом», не прикладывая значительных усилий, входит в структуру маниакальных защит, описанных Мелани Кляйн и Дональдом Винникоттом. И это, можно сказать, национальная русская архетипическая ситуация — чтобы все делалось «по щучьему велению, по моему хотению». Русские сказки и былины лишь отражают эту тягу к мгновенному магическому исполнению желаний. А человек, находящийся в маниакальном состоянии, становится малоспособным к созидательному труду: ему представляется, что все его замыслы обязаны сразу реализовываться, а если этого не происходит, он оставляет их и бросается к следующим.

Н: …где-нибудь, где это кажется необходимым, а таких мест достаточно, начинаешь машинально что-то делать, как будто явился надзиратель и перед ним нужно разыгрывать комедию[115].

А: Появление надзирателя, перед которым надо разыгрывать комедию, — это выход на сцену фантазийной родительской (отцовской) инстанции. Причем отцовская фигура здесь эдипальна (в отличие от норы или «родной земли», символизирующих доэдипову мать). За отцовской фигурой можно спрятаться от ответственности: это он, надзиратель, заставляет рыть, заставляет вгрызаться, внедряться в тело «матери-земли», а Неизвестный лишь пассивно подчиняется его приказу.

Н: …рытье где попало большого разведочного рва, который преследовал бы в сущности одну цель — направить все мои силы на поиск опасности в нелепом страхе, что она слишком скоро сама меня настигнет[116].

А: Снова Неизвестный говорит о том, чтобы ринуться навстречу опасности, обнаружить ее источник, объективировать. То, что эта идея повторяется, свидетельствует о значимости стоящих за ней переживаний.

Н: Но напрасны все призывы к спокойствию, фантазия не останавливается, и я, кажется, начинаю верить — бесполезно отрицать это перед самим собой, — что шипенье исходит от животного, притом не от нескольких и мелких, а от одного-единственного и крупного[117].