Книга Век хирургов - Юрген Торвальд

«Вы правы, – сказал он, – это было первое безболезненное появление на свет. Но, принимая роды тысячу раз до этого дня, я всегда мечтал об этом. Идея воспользоваться эфиром при родах отнюдь не гениальна. Единственная сложность заключалась в том, что до девятнадцатого января никто не мог предсказать, устраняет ли эфир только боли при схватках или он также способствует общему расслаблению мышц, а ведь мышечные сокращения – это главная движущая сила плода. Поэтому я ждал случая настолько отчаянного, что эфир не смог бы повлиять на силу схваток и общее течение родов. Если бы схватки продолжились и после применения эфира, это значило бы, что никакой катастрофы не произошло. И установилась бы ясность в отношении годности эфира…» Он замолчал.

«Не желаете ли вы чашечку чая? – поинтересовался он, задорно раскручиваясь на приставленном к письменному столу стуле. – Джесси приготовит нам чая с ромом. – его лицо просияло довольной улыбкой. – Джесси – это моя жена…»

«Вернемся же, однако, к делу, – загадочно объявил Симпсон, нажав перед тем на кнопку звонка. – Вот, например, девятнадцатого, во второй половине дня, около пяти часов доктор Фигг, один из наших практикующих врачей, попросил меня навестить вместе с ним женщину с очень узким от природы тазом. Фигг уже было отчаялся. Эта женщина собиралась рожать во второй раз. Первые роды были необыкновенно тяжелыми. Они длились с понедельника до самого четверга. И что же, вы думаете, в результате? Фигг раздробил череп младенца специальными длинными щипцами и извлек на свет уже мертвого ребенка, пытаясь спасти по крайней мере мать. Фигг тогда предостерег ее от второй беременности. Но никто не послушал его и не удосужился поразмыслить над его доводами. И вот та же женщина ожидала второго ребенка. Впервые к Фиггу обратились девятнадцатого, когда чудовищные схватки продолжались уже несколько часов. Около пяти вечера появился я в сопровождении доктора Циглера и доктора Кейта. Голова младенца была слишком большой и заблокировала собой родовые пути. Кроме того, она не желала продвигаться наружу. Мне сразу же стало ясно, что о естественных родах не может быть и речи и что может помочь поворот плода. Если, конечно, обстоятельства сложатся удачно. Однако мы решили повременить с кардинальными мерами и прождали до девяти часов вечера. К тому времени прошло уже несколько недель с тех пор, как в моей голове поселился замысел использовать эфирный наркоз для подавления родовых болей. И эта мысль нещадно преследовала меня, когда я слышал новый крик роженицы… Но вернемся к делу. У нас исчезла последняя надежда на естественное появление ребенка на свет. Я понял, что это как раз тот случай, когда впервые может быть опробовано действие эфира на роженицу. Я мог бы облегчить долю матери, не навредив ей, и вместе с тем мог бы получить ответ на крайне важный вопрос: как влияет эфирный наркоз на течение родов?

К девяти часам головка младенца не продвинулась ни на сантиметр. Через несколько минут я был уже готов дать наркоз.

Очень скоро, вдохнув пары, пациентка затихла. Крики прекратились. Дыхание стало спокойным. Между тем я мог наблюдать, что матка продолжала сокращаться. Я с облегчением вздохнул. Эфир утишил боль, но ни в коей мере не повлиял на интенсивность схваток. Тем и разрешилась проблема. Поворот плода и все, что сопровождает его, заняло не более двадцати минут, в течение которых мы время от времени давали женщине эфир… К несчастью, ребенок был так измучен, что, едва появившись на свет и сделав лишь несколько вдохов, умер. Но мне удалось применить эфир еще при двух родах, которые проходили абсолютно нормально. И в результате я могу с уверенностью заявить: эфир утоляет боль, он устраняет родовые муки, но он не нарушает естественного протекания родов…

В наших руках оказался ключ к очень сложной задаче – как сделать роды безболезненными. А, Джесси, – он прервал свой монолог, – познакомься с нашим гостем, юным любознательным американцем…»

Он поднялся со стула и рассмеялся с подкупающим обаянием, о котором впоследствии так часто рассказывали мои друзья. Когда я в конце концов встал и развернулся к дверям, у меня перед глазами оказалась молодая ухоженная женщина с умными, по-матерински внимательными глазами.

«Надеюсь, я вас не побеспокоила… – проговорила она, – я только принесла вам чая…»

«Ты и не могла нас побеспокоить… – уверил ее Симпсон. Я как раз рассказывал о безболезненных родах…» Он снова повернулся ко мне. «У эфира есть лишь несколько свойств, – сказал он, – которыми я недоволен. Его приходится вдыхать в слишком больших объемах. Он воспаляет легкие, а потому после пробуждения мои пациенты долго не могут откашляться. После родов это совсем не полезно. Я как раз нахожусь в поиске лучшего средства…»

«Не смотрите на меня с таким удивлением, – сказал он, – будто бы мы, шотландцы, не можем ничего изобрести. Принцип, лежащий в основе обезболивания паром или газом, всем понятен. Но кроме эфира имеется бесконечное число родственных веществ. И именно с ними я намерен экспериментировать до тех пор, пока не обнаружу такой препарат, который не будет иметь недостатков эфира и будет более подходящим для родов…»

Джесси Симпсон тем временем насмешливо посмотрела на меня. «И вот теперь, – начала она, – выслушав все это, можете ли вы представить себе, как проходят вечера в нашем доме? Всей семьей мы вдыхаем химические пары и ждем, когда мы все без чувств повалимся на пол…»

Она распахнула какую-то дверь. «Вот, полюбуйтесь, – сказала она, – это наша столовая. Но в следующую секунду она может превратиться в химическую лабораторию. Надолго ли, Джемми?»

«В случае, – задумчиво проговорил Симпсон, – если нам наконец улыбнется удача, до завтра. В противном же случае – до тех пор пока мы не найдем лучшее средство».

Он разлил чай по чашкам, и я почувствовал себя равноправным членом их семьи, будто бы все мы были давно знакомы.

Девятью месяцами позже, вечером четвертого ноября 1847 года, заветная мечта Симпсона сбылась. В тот самый вечер он открыл болеутоляющее действие хлороформа.

Первые сообщения об этом настигли меня в Берлине. Обо всех подробностях я узнал лишь десять недель спустя, когда из-за изобретения уже разгорелась борьба между его противниками и сторонниками. В начале января 1848 года я впервые почти за год оказался в Эдинбурге. Тогда же я во второй раз очутился в доме № 52 на Квин-стрит.

Уже стемнело. Симпсон пригласил меня в столовую и усадил за стол, где уже собрались его жена, его ассистент Джордж Кейт и младший ассистент Мэттью Дункан. Уместным будет отметить, что оба его ассистента впоследствии получили врачебную славу и признание. И вот, все сидели полукругом в слабом свете потолочной лампы.

Дородное тело Симпсона тут же опрокинулось в стоявшее у камина кресло. С того самого момента, как он ступил за порог столовой, его лицо разошлось в широкой улыбке, и, казалось, его совершенно не волновали споры вокруг хлороформа, которые бушевали снаружи. «Посмотрите… – воскликнул он, – это тот самый юный американец, которому год назад я пообещал, что мы непременно найдем нечто качественно превосходящее эфир. И вот теперь это произошло, – добавил он. – По крайней мере, именно так это отложилось в моей памяти… Почти год мы вдыхали и выдыхали пары и газы, которые только можно было достать в Великобритании. Некоторые из них привели нас в весьма печальное состояние, действительно весьма и весьма печальное. Целыми месяцами мы терпели одни неудачи. Мы не испытывали никакого наркотического опьянения, а в лучшем случае мучились от химических отравлений. Видите ли, – продолжал он, очевидно, привыкнув к длинным монологам, – мы в любом случае испробовали все, что только могла предложить нам местная химическая кухня. И вот прошлой осенью я отправился в путешествие по Линлитгоуширу – это мое родное графство – и случайно услышал там название газа, о существовании которого я даже не догадывался. Там его называли хлороформом. Как я выяснил позднее, ваш соотечественник, Сэмюэль Гатри открыл его в какой-то частной лаборатории Сэкетт-Харбора в 1813 году. Вернувшись в Эдинбург, я заказал на лучшем местном химическом заводе «Дункан, Флокхард и К°» порцию хлороформа из хлорной извести и спирта».