Книга Проклятие обреченных - Наталия Кочелаева

Он остался фаворитом тестя, его правой рукой на заводе – тот умел ценить преданность, ум и деловую хватку Гордеева, да и потом, юная падчерица очень к нему привязалась.

Она была умненькая и сдержанная девочка, такая не похожая на мать. Отличница, гимнастка, тихоня…

Годы шли, Гордеев все силы, все время отдавал заводу, завод воздавал ему сторицей. Уже имелась хорошая квартира, две машины в гараже, дача в два этажа, уже он начал полнеть, и все чаще настигал, брал за горло ужас: зачем все это? Для чего? Неужели же и жизнь пройдет вот так?

Он задумывался в те, по счастью, редкие минуты отдыха, что ему выпадали, и вздрагивал, и вдруг ловил на себе пристальный взгляд падчерицы.

– Вам надо жениться, дядя Сережа, – сказала она ему как-то. – Мне кажется, вы одиноки.

– На ком же, Лелечка? – спросил он ласково.

– Да вот хотя бы на мне.

Он покосился на нее – шутит? Глаза не смеются, строга линия губ, но кругленький подбородок дрожит – от смеха? от волнения?

– Я вас люблю, дядя Сережа…

Неужели для него еще возможно счастье, неужели вот эта юная, с чистыми глазами… Волосы ее пахнут яблоками, тело – свежим хлебом, и все это может принадлежать ему?

Она не была ему родня даже и по документам – удочерения не оформляли, Леля оставалась дочерью командира, канувшего где-то в окружении под Белостоком. Но сомнение острой иглой вошло в душу Гордеева: имеет ли он право на ее любовь? Заслужил ли? И вся прошлая, прожитая жизнь отвечала ему: нет, нет, откажись, не губи ее! Но соблазн был слишком велик, и он женился.

Через год Леля произвела на свет дочь, а еще через год ее унесла та же болезнь сердца, что погубила ее мать. У Гордеева от нее остались только дочка Римма да еще коробка елочных игрушек, она обожала елочные игрушки. Самая хрупкая из них оказалась прочнее ее жизни.

Гордеев остался один с маленьким ребенком на руках. Сначала он чувствовал себя очень несчастным, но потом отошел, забылся и посвятил себя воспитанию дочери. Он свыкся с мыслью, что ему суждено прожить жизнь вечным вдовцом, и не только смирился с этим, но и находил некую прелесть в своем положении. Во время застолий развлекал гостей рассказами о том, как в юности он побывал на Чукотке, как полюбила его там красотка – дочь шамана, тоже шаманка, как завлекала его, что даже пришлось ему бежать на материк.

– Чует мое сердце, – заканчивал он, – чует, что эта дикая семейка вроде как проклятие на меня наложила, да только я все равно верх взял, решил не жениться больше, и точка! Что тебе положить, деточка?

Соленые подробности он приберегал на время, когда дочка пойдет спать. За столом Риммочка сидела рядом с отцом и ела из его тарелки. У нее рано проявился характер, была она строгой, сдержанной, немного замкнутой, сверстников сторонилась, больше держалась отца, а ему того и надо было. Гордееву хотелось, чтобы она выучилась на врача, все повторял малышке:

– Доктор – самая лучшая профессия. А главнее всех – сердечный доктор, потому что важнее сердца в человеке ничего нет. Вырастешь, выучишься, тогда…

Тут Гордеев замолкал – он не знал, что будет «тогда». Умерших не вернуть, они уходят без возврата, несколько лет пролетит – и вот ты даже уже не можешь вспомнить дорогого облика, он облекается в туман и утекает сквозь пальцы… Или это старость уже подкралась? Ведь говорят, старики хорошо помнят все давно минувшее, а что вчера было – не упомнят. Вот и Гордеев – забыл, как выглядела, как говорила, как смеялась его Леля. Зато хорошо помнил он давно минувшее, ненужное, то, чем смешил подвыпивших гостей: ту самую девчонку-чукчу, с которой связался по глупости много, много лет назад. Да, было дело на Чукотке…

Молодой был, глупый, комсомолец кудрявый, поехал строить советскую власть куда Макар телят не гонял! Да вовремя очухался – места дикие, люди чудны´е. Живут как звери и едят как звери – сырое мясо. Понравилось ему только, что песцовые шкурки дешевые да что девки нежадные, без корысти. А та, которая ему принадлежала, была краше всех – тонкая, перегибистая, черноглазая дочка шамана. Горячо она умела ласкать, склонялась к нему белеющим в темноте лицом, и черные косы падали ему на грудь, и лился жаркий шепот – ни слова не понять, а все же приятно… Жаль было ее бросить, да куда деваться? Не с собой же везти! На Чукотке куда ни шло, а там, на Большой земле, пожалуй, задразнят: «Твоя моя не понимай!» А как она плакала, прощаясь! Неужто любила, неужто знали и эти полулюди-полузвери, жившие в вечном сумраке, пахнущие дымом и жиром, что такое любовь? Или и были они самые что ни на есть люди, да только Гордеев по молодости и глупости этого не понял?

Дело-то прошлое. Привез с Чукотки Гордеев деньжат немного, да шкурок песцовых, да ожерелье – костяные бусины, на них костяная же фигурка совы. Ее ожерелье. Взял без спросу, на память, да только и она не внакладе осталась. Все барахлишко, патефон, машинку швейную, винчестер – все бросил, не переть же с собой на материк! И память свою тоже будто там оставил, столько лет не вспоминал, а теперь вот вспомнил… Зачем? Маета одна.

Но все равно просыпался ночами, сухими глазами глядел в потолок.

«Неужели – любила?»

Дочка выросла, выучилась, выбрала себе мужа. Все, как отец ей внушил.

А он совсем перестал спать.

Бессонница накатывала неотвратимо, волнами. Он слышал звук прибоя, шорох гальки, видел, как отплывает, растворяется в тумане неприютный северный берег, и видел женщину, что металась по берегу, как подстреленная птица, изнывая от муки… А со стороны океана уже надвигалась черная тень – альбатрос раскидывал свои белоснежные крылья, кто видел таких огромных альбатросов, нет и не было таких… Да полно, птица ли это? Как надрывно-печален ее крик! Или это кричит оставленная на берегу женщина?

И в одну из таких ночей он отбыл в холодный, соленый океан небытия – на своей узкой и зыбкой, как челн, кровати, сжимая в руках ожерелье – костяные бусины, фигурка совы. А на лицо его легла черно-синяя тень, словно от крыла огромной птицы.

• • •

Старшая дочь Нина уже два года как училась в Москве, в историко-архивном институте, младшая с отличием заканчивала десятый класс, и Римма стала замечать за мужем некоторые чудачества. Ей уже приходилось ловить его на изменах, хотя Римма отнюдь не занималась слежкой. Но бывало, находились доказательства, от которых нельзя было отмахнуться, и тогда она отчитывала Лазарева, как провинившегося школьника, наслаждалась его смущением. Но в душе Римма давно примирилась с неверностью мужа. Алексей все еще красив, у него темперамент, а вокруг много женщин – молоденькие медсестры, благодарные родственницы пациентов! Разве можно строго его судить, если он заводит легкую, ничего не значащую интрижку? Тем более что прелюбодейство мужа дает ей неоспоримое первенство в семейном тандеме – подавленный ее правотой, он мог только слушаться, да почитать свою половину, да баловать ее и дочерей маленькими сюрпризами!

Всякий раз это протекало одинаково, и Римма только поражалась бестолковости мужа, неспособного замаскировать свои амурные похождения. Алексей начинал более тщательно следить за собой, покупал новую сорочку, галстук или ботинки. Потом, где-то между покупкой щегольского галстука и запахом вульгарных, сладеньких духов («Почему потаскушки, охочие до чужих мужей, всегда пользуются приторными духами?» – размышляла Римма), являлись «вещественные знаки невещественных отношений». Начинались упорные звонки по телефону – неизвестный абонент упорно не желал говорить с Риммой, а вот с Алексеем общался охотно, но все по деловым вопросам. На новенькой сорочке мужа появлялись следы губной помады, на пиджаке – чужие волосы. Обманутая жена определяла масть соперницы и посмеивалась про себя. Обычно на этой стадии наступала развязка – накопленные доказательства предъявлялись неверному мужу. Дальше тянуть было нельзя, Римма не любила, когда окружающие начинали видеть в ней доверчивую дурочку и пытались доступными им, немудрящими способами «раскрыть ей глаза». И все – после легкой взбучки, преподнесенной в самых великосветских тонах, муж оставлял свою однодневную забаву и по крайней мере полгода был шелковым, а потом все начиналось сызнова.