Книга Русское - Елена Долгопят

— Совсем другое.

— Не то слово.

— Почему вы уехали, Татиана?

Она ответила после молчания:

— Знаешь, мне даже неловко признаться, обычно у людей какие-то веские причины, какие-то политические вопросы, а мы, ну что. Конечно, очереди всех достали и дорогой Леонид Ильич («дорогой Леонид Ильич» она произнесла по-русски).

— Что?

— Не важно. Я тебе пришлю ссылку, если найду на английском. Мы жили нормально, в кино ходили по воскресеньям, может быть, не каждое воскресенье. Это было такое светское мероприятие. Кинотеатр повторного фильма, «Россия».

— Как?

— Название кинотеатра — «Россия». Или «Дом кино», но это пару раз, по большому блату, был у нас смешной знакомый, как-нибудь расскажу. В «России» хороший буфет. Бутерброды с икрой, кофе. После сеанса или до, когда как, мы ходили пить шоколад, рядышком с «Россией», в нижнем этаже старого дома, идешь и видишь — окошки светятся, люди пьют шоколад из больших белых чашек, а за стойкой лежит стопка серебряной фольги, они с шоколада снимали, с плиток. Мы были средние люди со средними способностями, хорошо устроенные, по нашим меркам, а чьи нам еще нужны были мерки? Мы и не знали ничьих других. Все было нормально, пока Вася, это мой муж, Бобкин отец, не попал вдруг в Германию, от завода угодил, как Высоцкий пел. Вася был инженер, беспартийный, не знаю, почему именно его вдруг отправили, рацпредложение у него, что ли, было.

— Рац что?

— Улучшение какое-то по производству придумал. Грамоту дали и в поездку отправили. Так я думаю, точно не помню. Вот он поехал, денег им поменяли, конечно, мало, это все известно, хотя тебе — нет, неизвестно, ну вот представь, ты поехала куда-нибудь в Европу. Или нет. Ты пошла в шикарный супермаркет. Вот, да, супермаркет, торговый центр, роскошный, глаза разбегаются, а денег у тебя даже на чашку кофе нет. Представила? Вот. Но ты не думай, Вася был не такой, он, конечно, поразился тамошнему изобилию, но не сказать чтобы обзавидовался, хорошо, конечно, но не с ума же сходить. Васе было плохо оттого, что все время не один, а он не сказать чтобы очень компанейский был, мой Вася, он только со мной любил, с родным человеком, а с чужими людьми разговоры разговаривать — это его тяготило, и он в какой-то вечер после всяких запланированных встреч взял и ушел ото всех, чтобы одному побродить по городу, отрешиться, а это не очень приветствовалось — откалываться от коллектива и где-то мотаться без надзора в чужой стране, пускай и социалистической… И вот он ходил, глазел, заблудился в каких-то маленьких улицах, завернул в бар, взял виски.

— Хватило, значит?

— Ну да. Это же я к примеру тебе говорила, что на кофе не хватит, он же не в супермаркете был. Хотя и порция виски для него много стоила, весомо, но он себе позволил. Выпил, покурил, тогда еще курили в барах спокойно, музыку послушал, язык он не понимал, но это оказалось не важно. Какая-то краля к нему ластилась, но он вроде как смущался. Расплатился, вышел. До утра гулял. Про гостиницу спросил полицейского, название у него было то ли на бумажке, то ли на карточке, показал, полицейский указал, как идти. Пожурили его наши, специальный человек порасспрашивал, где он был ночью, зачем, не встречался ли с кем, объяснительную велел написать. На том дело и кончилось. Вася вернулся, подарки привез, по мелочи, конечно: конфеты, колготки, жевательную резинку. Месяц прошел или чуть больше, он мне вдруг говорит вечером, я уже засыпала, а давай, говорит, поедем на пээмжэ. Чего? — я села в койке и глаза на него вытаращила. Ну а что, говорит он, у тебя мама еврейка, напишем про историческую родину. И он мне объяснил тогда, не знаю уж, правильно ли я поняла, что хочет вот так жить, когда никому до тебя дела нет. Вообще никому, кроме, может быть, жены.

— Пээмжэ?

— Постоянное место жительства. Ну и поехали, ну и ничего, справились, Вася программирование освоил, я тоже, кредит взяли. Технарям проще. Ты меня слушаешь?

— Да.

— Там сейчас все изменилось, в России.

— Откуда вы знаете?

— Говорят.

— Кто?

— Все. Нигде никому до тебя дела нет.

— Кроме жены.

— Ну да. Или матери. Да и всегда оно так было. Честно-то сказать, мне до сих пор не совсем понятно это его решение. Я никогда не знала, о чем Вася на самом деле думает. Бобке было тогда четыре года, ясно же, что станет иностранец, если переедем. Ты плачешь?

— Мы планировали ребенка.

— Тебе нужен психолог.

— А вам?

— У меня есть. Знаешь, я чувствую, что у него там все хорошо.

— Где?

— Там, у Бобки.

— Где?

— Ты же не думаешь всерьез, что Россия исчезла? Поверь мне, Бобка там жив и здоров, по крайней мере. Я очень его чувствую, я всегда знаю, когда ему плохо.

— Какие сигареты вы курите?

— Сейчас? «Данхилл».

4

Через несколько часов Нэнси была в аэропорту. Строгая, подтянутая, с небольшой сумкой на колесиках, которую она взяла в самолет как ручную кладь.

Нэнси была спокойна и не привлекала внимания. Взяла кофе, выпила, глядя на табло вылетов. Высветился рейс на Берлин, и Нэнси отправилась на посадку. В самолете она сидела напряженно, прямо, пока он не набрал высоту. Взяла предложенное стюардессой вино, аккуратно, до последней крошки, съела завтрак. Мужчина, сидевший рядом, улыбнулся ей, Нэнси закрыла глаза и уснула. Он коснулся ее плеча, когда самолет уже катил по взлетной полосе, замедляя ход.

— Не хотелось вас будить.

— Спасибо.

Он думал что-то сказать, но не решился.

В Берлине она сходила в туалет, поправила макияж, купила бутылку воды и арендовала машину. «Форд» глубокого темно-вишневого цвета.

Нэнси ехала спокойно, не превышая допущенной скорости. Ни в пробке, ни на светофоре она не отвлекалась от дороги и не смотрела по сторонам — на улицы, прохожих и виды, порой чудесные (отражения облаков в реке, плывущий, скользящий по ним желтый лист, замок на горе, выступивший на обочину лось, близнецы в коляске, мужчина, играющий с собачонкой, — да мало ли что можно увидеть в боковом стекле машины).

«Форд» цвета спелой вишни катил уже по дорогам Польши, указатели предупреждали о близости границы, о постах и таможнях. И в самом деле, показался уже шлагбаум польских пограничников.

Нэнси остановилась, шлагбаум не поднимался. Нэнси всматривалась вдаль, но никакой дали не открывалось, взгляд упирался в какие-то низкие строения и будки. Кто-то постучал в окно. Нэнси увидела вооруженного черным автоматом пограничника и опустила стекло. Он что-то сказал по-польски. Нэнси ответила по-английски, что едет в Россию.

— У меня там муж. Визы у меня нет, но я все равно проеду, разгонюсь и сшибу этот шлагбаум.

— Зачем убиваться? — отвечал по-английски солдат.