Книга Быть императрицей. Повседневная жизнь на троне - Елена Первушина

Сей ночью у Императора поднялся сильный жар, хотя это и предвидели, предыдущий был вполне ко благу. С терпением и верою в Бога болезнь сия пройдет, как и многие другие. ‹…›

36. Таганрог, 15/27 ноября 1825 г.

Любезная маменька, я живу, но сама не понимаю как: у Императора, сего ангела доброты, тяжелая горячка! Маменька! Если Бог не поможет нам, я предчувствую ужасное несчастье. Хоть бы сжалился Он над нами и еще над 50-ю миллионами! О, маменька, маменька, только и одна надежда, что на Господа! И вы тоже будете страдать вместе со мной! Но я надеюсь и не перестаю надеяться. Да помилует нас Бог!

37. Таганрог, четверг, 19 ноября/1 декабря 1825 г.

Любезная маменька, ангел наш уже на Небесах, а я еще здесь, на земле, несчастнейшее из созданий среди всех, кто оплакивает его. Хоть бы скорее и мне пойти к нему! О, Боже, сие почти выше сил человеческих, но раз оно послано Господом, должны быть и силы все претерпеть. Я не ощущаю самое себя, не понимаю, сон это или нет. Вот его волосы, любезная маменька! Увы, зачем ему пришлось так страдать! Но теперь на лице его выражение покоя и доброты, столь ему свойственных, словно он всем доволен. Ах, любезная маменька, как мы все несчастны! Пока он будет здесь, и я здесь останусь, а когда отправится, то, если возможно, поеду и я с ним, пока смогу.

Не знаю, что будет теперь со мной. Не оставляйте меня вашими заботами, любезная маменька!

38. Таганрог, 5/17 декабря 1825 г.

Поверите ли, маменька, что первое соболезнование получила я от великого князя Константина и с восхищением благодарю за это Провидение! Из всего семейства Константин был, несомненно, более всех любим несравненным своим братом, что вполне естественно, поелику они вместе росли, начиная с самого нежного возраста.

Для меня драгоценно и умилительно его письмо, исполненное сочувствия и дружественности, тем паче, что исходит оно от брата, а не от преемника.

39. Таганрог, понедельник, 7/19 декабря 1825 г., 1 час с половиною

‹…› Императрица-мать прислала ко мне состоящего при ней князя Гагарина. Он прибыл вчера и хочет уехать сегодня же, а посему оба этих дня пришлось много писать. ‹…› Пока мы еще не знаем, кто будет наследником. Константин отрекся в Варшаве, а в Петербурге ему присягают, и по всей Империи разослано повеление делать то же самое. Трудно сказать, согласится ли он, в конце концов, или нет. Что касается меня, то истинно скажу: мне ничего не нужно, ничто мне не интересно, и у меня нет никаких желаний. Не знаю, что буду делать и куда поеду, только не в Петербург, сие для меня просто немыслимо! Если бы только могла я остаться здесь, возле его дорогого праха, но его увезут, и тогда es wird mich wegziehen an[37]. Он еще в доме, в двух шагах от меня, но скоро его перенесут в церковь, и я боюсь этого.

40. Таганрог, 10/22 января 1826 г., воскресенье, 6 часов вечера

‹…› Вы спрашиваете меня о подробностях, любезная маменька, и сейчас я представлю вам оные во множестве. Уже не помню, о чем я писала и что было опущено, хотя и подробностей набралось все-таки немало. Последние слова он произнес как в бреду во вторник вечером, а в среду уже не мог говорить, но всех узнавал. Он еще раз поцеловал меня, и я ощутила его губы на моей щеке. О, Боже, моя душа просто разрывается, как только вспомню выражение этого дорогого, дорогого лица в тот день, когда он узнал меня. Всеми силами старалась я понять, что же он чувствует (сейчас мой ум чуть ли не мешается при одной мысли об этом), и страшно боялась не угадать, хотя всегда стремилась предупредить все его желания! Во вторник утром начал действовать пластырь, и он совершенно пришел в себя. Первые его слова (при виде меня) были: «Не утомились ли вы, милый друг?» Незабвенный ангел! Он еще думал и заботился обо мне. Когда ему накладывали пластырь, он уже почти двадцать четыре часа не приходил в сознание, а накануне сорвал с себя горчичники. Вилие велел двум своим помощникам следить за тем, чтобы он не сделал то же самое и с пластырем. Все это разрывало мое сердце, и я говорила себе: неужели с ним будут обходиться как с человеком не в своем уме? Я всей душой молила Господа, чтобы Он дал мне сил в одиночку воспрепятствовать um das man sich nicht an ihm vergreife[38]. Мне было так, так тяжко видеть это выражение покорного страдания hilflose[39] у него, кто всегда умел быть самостоятельным! Господь внял моим мольбам, и через некоторое время он спросил меня: «Скажите, почему мне так больно?» Я ответила, что ему что-то приложили к затылку для понижения жара в голове.

Несколько раз он пытался поднести туда руку, но я брала ее и гладила, и он терпеливо страдал, отвечая на мою ласку. Ах, сладкие, но жестокие минуты! В это утро он узнал всех и по своему всегдашнему обыкновению шутил с камердинером. Но к пяти часам вечера ему стало хуже; он держал мою руку в своих руках, почти все время сложенных как для молитвы. Он сказал мне: «А нельзя ли…» и не кончил, а потом по-русски: «Дайте». Перепробовали все, в том числе и чай, который он немного отпил. Один раз, когда я была почти наедине с ним, он все так же держал мою руку и склонил голову с божественным выражением, verklart[40]. Теперь я все время только таким его и представляю там, на Небесах. Он положил мою руку себе на грудь, ничего не говоря и не открывая глаз. Глядя на него, я думала: «Неужели я смогу любить его еще больше после этой болезни!» Но какой-то голос внутри меня говорил: «Это уже не от мира сего, ведь он похож на святого!» Потом он отпустил мою руку, скрестил ладони, как для молитвы, и немного погодя повторил несколько раз: «Нельзя ли… Нужно…», и всякий раз он кончал и ничего не отвечал, когда его спрашивали. Наконец он снова произнес: «А нельзя ли…» и добавил слабым голосом: «Отослать всех?» Но в комнате оставались только лекарь в дальнем углу, которого он не мог видеть, и, быть может, еще слуга. Вскоре он сказал по-русски: «О, пожалуйста», словно его беспокоили, а потом снова по-французски: «Я хочу спать». Это были его последние слова, услышанные мною вечером во вторник 17/29 ноября. ‹…›

41. Таганрог, 17/29 января 1826 г., воскресенье, 7 часов вечера

‹…› Я приеду в Петербург ради Императрицы-матери и всего семейства, но не смогу жить там, как прежде. Мне хочется обосноваться под Москвой в своем собственном доме. Но удастся ли это, а тем более каким образом все это устроить, здесь я полагаюсь только на Господа – мне тягостно даже думать о собственном своем будущем. ‹…›

Портрет вдовствующей императрицы Елизаветы Алексеевны. П.В. Басин. 1831 г.