Книга Седьмая - Оксана Гринберга

Совсем не то в селе. Здесь полюбить каждую конкретную муху не удастся, будь ты трижды энтомологом-пацифистом. Их так много, и они столь активны и агрессивны, столь прилипчивы и навязчивы, что очень быстро, даже торопливо, делаешь тот шаг, что отделяет любовь от ненависти. И слово «сволочь» прочно входит в ежедневный лексикон.

Вот я сижу за компьютером, а по монитору ходит муха. Я пишу в нижней части экрана, муха ходит поверху, мы как бы друг другу не мешаем. Но. Но! Но!!! Она же, сволочь, не просто ходит, она ходит и какает, ходит и какает, какает, какает, оставляя маленькие черные точки на поверхности монитора. А ее собратья и сосестры делают то же самое на холодильнике, на стенах, на шкафах, на лампочках, на книгах, на везде.

Все лето я веду ежедневные бои с этими маленькими какальщицами. У меня вырабатывается устойчивый рефлекс — я машинально протираю любую поверхность, возле которой нахожусь в данный момент.

У Евдокии с мухами особые отношения. Потребительские.

Бывает, что детскому организму не хватает кальция, и тогда дети едят мел. А какому-то организму не хватает глюкозы, и человек набрасывается на сладкое. Беременный организм требует кислой капусты. Мужской — пива и женщин. Украинский — сала.

У Дуси в организме не хватает мух. Зато их хватает в доме, особенно на веранде, где дверь стоит нараспашку всё лето. Всяк мушиный индивид, отжив положенный ему, весьма краткий срок, ложится на пол, или на диван, или на подоконник, и, прижав к груди сухонькие лапки, умирает. Душа его возносится в невесомый мушиный рай, а телами умерших у нас заведует Евдокия. Несколько раз в день Дуся проходится по дому, и, словно веником, сметает языком скрюченные мушиные тушки. Делается это с большим тщанием и с не меньшим аппетитом.

— Дуся — спрашиваю я — откуда в тебе эта нездоровая любовь к мухам?

— А тебе что, мух для меня жалко? — в свою очередь спрашивает Евдокия.

— Да мне не мух жалко, мне себя жалко. Вот ты подбираешь всякую пакость, а потом лезешь целоваться. Вчера от тебя пахло мышами. Позавчера — коровьими лепешками.

— И что? — делает непонимающее лицо Дуся.

— А то, что меня потом тошнит от твоих поцелуев — раздраженно говорю я. И тут же сожалею об этом.

— Ах, вот как? — дрожащим от обиды голосом говорит Евдокия. — Когда я тебя целую, мне все равно, чем от тебя пахнет. Потому что это — ты. А ты… а ты… эх, ты…

Дуся протискивается боком в приоткрытую дверь и уходит в сад. Я же, неприкаянно послонявшись по дому, сметаю в совок новопреставленных мух, наливаю свежей воды в собачью миску, потом не выдерживаю и тоже иду в сад — мириться.

Евдокия лежит на своем любимом месте, под осыпающейся шелковицей, красиво инкрустированная маленькими золотыми листьями. Лицо у нее скорбное и отрешенное.

Я присаживаюсь рядом, вздыхаю, смахиваю с Дусиной шеи сухую травинку. Снова вздыхаю. Потом говорю:

— Понимаешь, Дуся, есть вещи, которые нам неподвластны.

— Понимаю — говорит Дуся, и, клацнув зубами, хватает на лету неосторожную муху. Потом падает на меня боком и лезет целоваться. При этом пахнет от нее… да какое это имеет значение?

*****

Все лето, не покладая лап, Дуся трудилась в саду. Трудовая деятельность была столь интенсивной, что свободного от работы времени ей хватало только на поесть и поспать. Я была довольна, что собака занята делом, и не вникала в Дусины садоводческие изыскания. В свою очередь, Дуся была довольна данной ей свободой, свежим воздухом и реализацией себя в качестве землекопа. А кошки были довольны тем, что никто не висит у них над головой и не спрашивает, почему вы лежите на моем диване и едите из моей миски.

В результате всеобщего довольства, наш сад нынче напоминает поле битвы. С применением тяжелой артиллерии и коврового бомбометания. Пройти от одного дерева к другому, не сломав ногу, задача практически невыполнимая. Кругом воронки мне по пояс, длинные извилистые окопы, недостроенные землянки, дзоты и насыпи. Раскопки перемежаются сухой травой, палками, окаменевшими костями, мумифицировавшимися мышами и жуками, тленом непонятного происхождения. Видно, что все это не впопыхах нарыто и не бессистемно валяется. Композиция продумана, дизайнер — поклонник широты и красивого хаоса. В общем и целом, налицо картина «Как я провел лето».

С лопатой и граблями хожу по саду, пытаясь придать ему цивилизованный вид: закапываю раскопанное, сгребаю в кучу бренные останки флоры и фауны, попутно рассказывая яблоням и грушам, что я обо всем этом думаю. Дуся бродит следом, лицо у нее вопросительное, а иногда, когда я закапываю особо удачную яму, восклицательное. Возражать она не решается, слыша мой гневный монолог, но и просто так отдать на поругание плоды трудов своих, Дусе жаль. Она уходит глубоко в тыл и потихоньку роется в земле, пытаясь восстановить поруганную гармонию.

— Дуся! — кричу я. — Дуся!!! Дусяяаааа!!! Не смей этого делать!!!

Евдокия падает грудью на зарождающийся было окопчик, и печально глядит мне в глаза.

— А давай мы эту ямку оставим. Одну. Пускай это будет моя личная ямка, и я смогу делать с ней все, что угодно. Я буду прятать в ней тайны, приводить ёжика в гости, играть с кошками в прятки, спать в ней… ну, пожалуйста…

— Ладно — говорю я. — Но взамен пообещай мыть ноги перед тем, как войти в дом, и не лазать ко мне на кровать. И оставь в покое Анфису. Кошке почти 10 лет, она тебе в матери годится, а ты все время с ней ссоришься.

— В матери — смеется Дуся. — Фисаааа, что я тебе скажу — кричит она и убегает искать названную мамашу.

Сад потихоньку желтеет, еще почти незаметно, чуть-чуть, но деревья, такие энергичные и веселые летом, стоят в задумчивости, в легкой дреме. Каждое дерево я знаю в лицо, мы прожили вместе почти год, непростой год. Год, когда я привыкала к новому месту, а все вокруг — привыкало ко мне. И к Дусе, конечно.

А под утро за приоткрытым окном осторожно, по-мышиному шуршит. Остро пахнет чем-то давно знакомым и немного — мокрым подоконником.

Дождь идет, — подумала было. И тут же — а почему, собственно, идет? Путь дождя вертикален, сверху — вниз. Но ведь ходить можно только по горизонтали. Вертикаль вынудит либо карабкаться вверх, либо падать вниз. Значит, дождь падает? Или все-таки идет?

Сначала падает, а потом поднимается и идет. При падении больно ударяется, поэтому и ножки подволакивает, поэтому и шаги у него такие шаркающие. Падает, встает и идет, падает, встает и идет…

За окном стихло. Ушел. Чтобы упасть в другом месте. И пойти дальше, зная, что обречен на вечное падение.

*****

Осень случилась сразу и без вариантов. Резко похолодало, а сегодня еще и с дождем — мелким, густым и каким-то исключительно мокрым, вот прямо — брррр.

Утром Дуся вывалилась на крыльцо, сказала «ого!», сказала «ох ты, поди ж ты» и ввалилась назад в дом.

— А пИсать, кто будет? — строго спросила я.