Книга Восстановление нации - Казимир Валишевский

На деле, собственно говоря, им было бы трудно к ней добраться. События при Лемберге и при Замостье доказали это достаточно хорошо. Одна только численность делала страшной эту сбродную армию; причем, говоря о двадцати двух казацких полках по двадцати тысяч в каждом, находившихся в то время под знаменами Хмельницкого, украинские или польские летописцы преувеличивают вдвое это число. В июле 1648 года рапорт польских комиссаров указывает всего лишь 20 000 человек, способных носить оружие в восставшей армии. Что же касается татар, то Хмельницкий располагал одним лишь отрядом Тухай-бея в количестве нескольких тысяч всадников.

Он отступил и, в виде вознаграждения, устроил себе триумфальный въезд в Киев. Но там другие впечатления должны были направить в совершенно другую сторону его подвижную и беспокойную мысль.

Жители города, во главе с митрополитом Косовым, устроили ему восторженный прием. Находившийся там проездом в Москву иерусалимский патриарх Паисий расточал перед ним самые лестные изъявления своих чувств и в виде высшего реванша женил его на прежней его любовнице, ставшей женой Чаплинского. Великолепно одетая, г-жа Хмельницкая раздавала водку казакам в золотых кубках и пьянствовала вместе с ними.

Для грубой натуры гетмана все это представляло необыкновенное наслаждение, но среди этих мелочей торжественность места и прием, встреченный им, поразили его не менее сильно. Он находился в Киеве, в этой древней колыбели русского владычества, первом русском очаге православного христианства, и в этой столице св. Ольги и св. Владимира его принимали как царя! Льстец Паисий, воспитанный на восточных гиперболах, сравнивал его в своей речи с Константином Великим и величал его «русским великим князем».

Русским великим князем? Почему же нет? Разве вместе с Киевом он не держал в руках столицу древней империи Мономаха? Но несомненно также, что Польша не согласилась бы с таким поворотом исторической судьбы без борьбы, из которой Хмельницкий не мог рассчитывать выйти победителем собственными средствами. Нет никакого сомнения, что он посвящал Паисия в те затруднения, которые эта уверенность вызывала в его уме, а «двуличный прелат, раб в Константинополе, нищий в Москве», как его назвал Кулиш, на этом перекрестке восточного мира, где запуталась среди многотрудных компромиссов его жалкая судьба, этот иерусалимский патриарх оказался более искусным руководителем, чем Выховский. Польша? Москва? Турция? До самого конца своего Хмельницкий попеременно или в одно и то же время обращал свои беспокойные взоры к этим трем точкам украинского горизонта, не зная, на какой из них остановить свой выбор.

2. Проект империи

До сего времени религиозные интересы не занимали никакого места в бунтовщичестве. Требования, представленные незадолго до того в Варшаве казацкими депутатами, имели в виду в одном из параграфов передачу отнятых в Украйне церквей православному культу, но лично Хмельницкий, казалось, совершенно не интересовался этим вопросом. В Киеве, на другой день после долгих разговоров с Паисием, «великий князь русский» был уже не тем человеком. Он выставляет себя горячим защитником «истинной веры», он намерен предоставить ей на берегах Днепра самые обширные привилегии и таким образом поворачивается спиною к католической Польше. Прибыв в Переяславль в 1649 году, уполномоченные Польши тотчас же заметили происшедшую в нем перемену. Они думали, что будут иметь дело с раскаявшимся бунтовщиком, который по дороге в Варшаву «склонился перед величием новоизбранного короля», как любила выражаться по этому поводу шляхта, – теперь они очутились перед вторым государем, который третирует их с высоты своей власти, оставаясь тем не менее казаком, диким, грубым и почти постоянно пьяным.

Брацлавский палатин, неизменный Кисель, все еще находившийся на своем посту, никак не мог добиться даже переговоров об этом со свирепым повелителем. В тот день, когда аудиенция уже была назначена, она была отложена в последний момент: гетман занят, он принимает иностранных послов. На другое утро Кисель заставляет дать себе пропуск, и его принимают, осыпая градом ругательств:

– Завтра! Приходите завтра! Сегодня я слишком много пил! Да эти переговоры не приведут ни к чему! Через три или четыре недели я выступлю в поход, и я всех вас вздерну! Я вас раздавлю и кончу тем, что передам вас султану!.. Король! Что мне до короля? Я сам больше значу, чем он, так как у меня нет шляхты, которая заставляла бы меня плясать под свою дудку. Я русский и самодержавный государь… Вы воображаете, что можете испугать меня шведами? Я им наделаю хлопот… Пусть их будет пятьсот тысяч, они не устоят перед моими казаками и татарами… Теперь не время для договоров. Делая раньше то, чего я не думал, я должен, наконец, сделать то, что я задумал. Я должен освободить весь русский народ от польского рабства… Я выну саблю в виде мести за личное оскорбление, но вложу ее в ножны, лишь отомстив за православную веру… Чернь поможет мне дойти до Кракова, а Тухай-бей, мой брат, моя душа, мой бесподобный сокол, меня не оставит… Я не буду воевать за границей: с меня довольно Украйны, Подолии и Польши; я буду достаточно богат и силен в своем отечестве, границы которого я отодвину до Хельма, Лемберга и Галича, и, разбив лагерь на Висле, я скажу полякам: «Спокойно, ляхи! Замолчите, ляхи!»

Было совершенно невозможно спорить с человеком, способным на такие уклонения мысли и говорившим подобным языком. Даже натощак Хмельницкий не умел придать своим честолюбивым замыслам благоразумную форму. Империя, которую он думал ввести в концерт европейских держав, представлялась ему лишь результатом счастливых битв, плодотворных грабежей и необузданных кутежей. Никакая идея организованного существования еще не появлялась в его уме среди этой военной оргии, которую он сделал непрерывной и в которой заключалась вся его деятельность. В остальном Украйна оставалась лишь развалиной польской культуры, поскольку ее пощадил этот вихрь, причем революционный поток успел вырыть пропасть между увлеченными им народными массами и верхними слоями, которые тем более были готовы подчиниться притягательной силе польской культуры.

Под влиянием обстоятельств гетман должен был снова прийти к мысли о соглашении с Польшею, но в этот момент влияние Паисия взяло верх над мнением Выховского и он последовал другому направлению. Он кончил тем, что вступил в разговор с Киселем и сообщил ему свои условия, думая, без всякого сомнения, что они явятся неприемлемыми. Он требовал именно уничтожения унии, желал, чтобы польские подданные не исполняли никаких функций в Украйне, и требовал для киевского митрополита второго места в польском сенате после гнезненского архиепископа, примаса королевства. Но когда Казимир поспешил подписать эти требования, он заявил, что изменил свое намерение. Спустя несколько дней вместе со своими казаками и татарами, более многочисленными теперь под личною командою хана Ислам-Гирея, он окружил и осадил в маленьком городе Збараже горсть польских дворян и солдат, собравшихся вокруг храброго начальника, которого мы уже знаем и который нашел там освящение своей нарождающейся славы, Иеремии Висьневецкого.

Известный романист Сенкевич пустил в ход все чары своего таланта, чтобы воспроизвести этот эпизод, который, даже в истории, дает обилие эпических черт почти сверхъестественного героизма и показывает, какая сокровищница благородных порывов еще хранилась в недрах уже клонившейся к упадку Польши.