Книга Федор Сологуб - Мария Савельева

Серьезных последствий этот обыск не имел, а кончился он анекдотичной историей. У Мережковского после той «ивановской среды» пропала дорогая бобровая шапка. Не было сомнения, что ее взял один из агентов, и это выходило за мыслимые рамки приличий. Возмущенный Мережковский тут же опубликовал ироничное открытое письмо к правительству, спрашивая, куда девалась его шапка. Ответа министерства не последовало, а шапка Дмитрия Сергеевича, как вспоминал Добужинский, на следующий же день нашлась. Оказалось, что в день обыска она застряла за сундуком в передней Вячеслава Иванова. Долго еще для газетных хроникеров Иванов был писатель, «прославленный знаменитым обыском… и шапкой Мережковского» («Газета Шебуева»).

Несомненно, этот биографический эпизод лег потом в основу сцены обыска из романа Сологуба «Творимая легенда», сочетающего фантастическую линию с ярким социальным конфликтом. По сюжету романа, полицейские нагрянули, когда мирная компания собралась в гостях у доктора-кадета Светиловича. Многие детали этого эпизода повторяют события печально известного вечера на «Башне». И в романе, и в реальности были вооруженные винтовками городовые, заблокированный вход в квартиру, обыск в отдельной комнате всех гостей, не исключая и дам, чтение стихов. Как и в реальности, для героев романа важнее всего было сохранить личное достоинство. Однако, помимо гадливости, они ощущали собственное геройство, вызванное чувством опасности. А по окончании обыска пиво, закупленное для вечера, оказалось выпито городовыми.

Отражен в романе Сологуба и эпизод с шапкой, которая пропала у одного из гостей после визита полиции: «О пиве и о шапке немало говорилось и в газетах. Одна столичная газета посвятила украденной шапке очень горячую статью. Автор статьи делал очень широкие обобщения. Спрашивал: „Не одна ли это из тех шапок, которыми собрались мы закидать внешнего врага? И не вся ли Россия ищет теперь пропавшую свою шапку и не может утешиться?“» По сюжету, шапка так и не вернулась к владельцу. Возможно, необщительный Сологуб не знал о том, что шапка Мережковского нашлась, как не упомянул об этом Владимир Пяст, отразивший эпизод обыска в своих воспоминаниях: очень уж большой вышел конфуз, чтобы всем о нем рассказывать.

Эпизод с шапкой в романе Сологуба можно расценивать как скрытый укол в адрес идейного оппонента. Федор Кузьмич, вероятно, иронизировал по поводу того, какой скандал раздул напыщенный Мережковский из-за пропажи бобровой шапки. Двое символистов не однажды расходились во мнениях. Так, во время работы над романом «Творимая легенда» Федор Кузьмич был обескуражен статьей Мережковского «Грядущий хам», в которой говорилось о бесперспективности социальных изменений, если они преследуют лишь практические, а не духовные цели. Демократ Сологуб называл своего оппонента барином, которому недоступны хамские забавы и который пытается загнать человечество в собственную новую церковь «кнутом» духовной свободы.

Внутренняя свобода Сологуба была иного рода — никого не обращая в свою веру, он мог переживать ее полноту наедине с собой. В конечном счете стало понятно, что в оценке «грядущего хама» ошибся скорее не Мережковский, а Сологуб. Но нельзя не отдать должное перфекционизму и вере в людей, которые неожиданно проявились в социальных воззрениях Федора Кузьмича, в частной жизни более чем подозрительного.

Глава четвертая

РОДНИК ЗЛА

Первые книги. — Рай вероотступника. — Кладбище мальчиков и девочек. — Зазор между жизнью и литературой

В начале литературной карьеры Сологуб не только печатался в периодике, но и выпускал отдельные издания, правда, за собственный счет, что не было редкостью для первых символистов. Пока направление не утвердилось в литературных кругах, не находилось издателей, готовых рисковать средствами ради экспериментов новых авторов.

В сборнике «Стихи. Книга первая» сразу раскрылись характерные для Сологуба мотивы «больных томлений перед бедою», тоски и страданий, переносимых лирическим героем. Открывается этот сборник стихотворением «Амфора» о сосуде зла:

Иду окольными путями С сосудом зла, чтоб кто-нибудь Неосторожными руками Его не пролил мне на грудь.

Периодическая печать захлебывалась желчью, описывая подобные мотивы в лирике поэта-декадента. «Зло, то есть грубые вожделения, направленные во вред ближнему, всегда являлись для г. Сологуба могучим искушением и околдовывали его своими скверными глазами», — писал критик Краснов в журнале «Книжки „Недели“», очевидно, увлекаясь предметом анализа и вслед за Сологубом придумывая собственные метафоры зла.

Но вот, открывая стихотворение «У решетки», мы мысленно заглядываем в сад и видим задремавшую барышню в покачивающемся гамаке. Авторское наименование «дева» погружает читателя в сказку, и барышня превращается в спящую царевну.

Сборник обращен к тем, кто видит скрытую красоту дремливых лесов, молчаливых долин, например, к З. Н. Г. (Зинаиде Николаевне Гиппиус):

Как чужда непосвященному, В сны мирские погруженному, Их краса необычайная, Неслучайная и тайная!

Гиппиус, правда, со свойственной ей прямолинейностью сообщила Сологубу, что это стихотворение — не самое удачное в сборнике и что она бы желала, чтобы ей было посвящено другое. Зинаиде Николаевне казалось, что некоторые стихотворения в книге «достойны быть названы прекрасными», однако многие она считала недоработанными: «Качели», «Жажду».

Другие стихотворения сборника обращены к О. К. Т. (Ольге Кузьминичне Тетерниковой) и к таинственной невесте, которая в «беспредельности пространства» ждет лирического героя на иной земле. Она печально смотрит в небо, но, по всей видимости, никогда не встретит своего жениха. Мечта Сологуба всегда ищет воплощения в далеких краях, ведь на нашей Земле люди устали заранее, зная, что проживут жизнь без цели. Как старуха-колдунья, оставившая темный знак на щеке младенца, жизнь, по Сологубу, несет с собой одни печали. Настольная лампа светит равнодушно, занятия скучны.

Я ждал, что вспыхнет впереди Заря и жизнь свой лик покажет И нежно скажет: «Иди!»

Без жизни отжил я и жду. Что смерть свой бледный лик покажет И грозно скажет: «Иду!»

Только смерть реальна и успокоительна. Мертвец, выйдя из могилы, направляется к дому, но ему становится жаль своего прежнего покойного обиталища:

Стоял он, томясь непонятно Тяжелою думой: К невесте идти иль обратно?

Декадентство Сологуба в таких его проявлениях больше соотносится с романтизмом, чем генетически связанный с ним символизм, и прямо отсылает нас к балладам немецких романтиков о разверстых могилах и оживших мертвецах. Однако есть в его сборнике и гораздо более светлые стихотворения. Их безоговорочно могли бы принять те символисты, которые отрицали темное декадентство: