Книга Шарлотта Корде - Елена Морозова

Нашлась женщина, полюбившая Марата и вставшая на его защиту — двадцатипятилетняя Симона Эврар, с которой Марат познакомился в 1790 году. Сестра Симоны, Катрин, была замужем за рабочим, трудившимся в типографии, где печатали газету «Друг народа». Вряд ли Марат увлек девушку, почти в два раза моложе его, своими смертоносными революционными призывами. Скорее всего, она единственная увидела в этом тяжело больном человеке, страдавшем от чесотки, вызванной дерматозом, и презревшем ради сомнительной славы пророка все материальные потребности собственного тела, крохотную частичку души, задавленную постоянно пылающим умственной лихорадкой мозгом. Бредовые разрушительные мысли Марата она приписывала заблуждениям сердца.

Симона Эврар стала не только подругой Марата, она стала его домоправительницей (с ней он обрел дом!), сиделкой, нянькой, прачкой, рассыльным. Трудно предположить, что она полюбила его за образ мыслей, скорее, она увидела его слабости, ибо только в слабостях исчезало политическое Чудовище и появлялся человек со своими страхами, горестями и тщеславием. После смерти Марата Симона называла себя его вдовой, хотя формально брак они так и не заключили. Сохранилась записка Марата, в которой он в духе Руссо перед лицом Солнца брал на себя обязательство жениться на своей подруге:

«Прекрасные качества девицы Симоны Эврар покорили мое сердце, и она приняла его поклонение. Я оставляю ей в виде залога моей верности на время путешествия в Лондон, которое я должен предпринять, священное обязательство — жениться на ней тотчас же по моем возвращении; если вся моя любовь казалась ей недостаточной гарантией моей верности, то пусть измена этому обещанию покроет меня позором.

Париж, 1 января 1792 года. Жан Поль Марат, Друг народа».

Говорят, когда во время суда подошла очередь гражданки Эврар отвечать на вопросы судей, на бесстрастном лице Шарлотты Корде единственный раз отразилось сострадание — она не хотела причинять зла этой охваченной искренним горем женщине.

По мнению Марата, неугодных депутатов следовало побивать камнями. Приспешников деспотизма и членов бывших привилегированных сословий истреблять. Бдить, чтобы ни один «враг свободы» не ушел от народной расправы. Надзирать за частными лицами, ибо частное лицо развращено a priori, а истинный патриот и республиканец всегда добродетелен. «Чтобы оценить человека, мне не надо знать о его поступках, мне достаточно знать о его бездействии или молчании, когда свершаются великие события», — писал Марат в мае 1791 года Камиллу Демулену. Под пером Марата доносительство превращалось в добродетель. По его словам, истинный патриот, этот народный обличитель и народный цензор, обязан непрерывно бодрствовать для блага народа и, отказавшись «от радостей, от нежности, от отдыха, жертвовать всем своим временем в поисках несправедливостей и преступлений, происков и заговоров, козней и измен, угрожающих спокойствию, свободе и общественной безопасности». Но куда идти «народному цензору», обнаружившему происки, заговоры и измены? Кончено, в Клуб мстителей закона. В начале 1791 года прозорливый Марат, словно предвосхищая создание в 1793 году комитетов революционной бдительности, предлагал основать клуб, целью которого будет «карать все преступления, посягающие на общественную или личную безопасность и свободу и препятствующие спасению народа». Это «возвышенное», по словам Марата, учреждение, должно было состоять из подлинных патриотов, способных представить доказательства своей сознательности и цивизма, иначе говоря, гражданских добродетелей, а также обладающих даром красноречия, дабы выступать против обвиняемых и добиваться для них должного наказания. В качестве учредителей такого клуба

Марат выдвигал Робеспьера, Дюбуа-Крансе и Ребеля. Интересно, что примерно в это же время Робеспьер предлагал отменить смертную казнь, но его предложение поддержки не нашло. А через два года Робеспьер вошел в состав Комитета общественного спасения, возглавил его, и комитет, став фактически верховным органом власти, развязал Террор. Авторами большинства чрезвычайных декретов о проскрипциях и казнях стали Робеспьер, Кутон и Сен-Жюст, которых на античный манер именовали триумвирами. Идеи Марата оказались пророческими.

Марат предугадал не только создание комитетов (судов, клубов), выносящих приговоры на основании не законов, а революционного чутья и революционной добродетели. И в 1791-м, и в 1792-м, и в 1793-м он неоднократно указывал, что для спасения народа необходим диктатор, трибун или триумвират как разновидность диктатуры. «Трибун, военный трибун — или вы безнадежно погибли!» «О, французы! Если бы у вас было достаточно здравого смысла, чтобы назначить трибуна для расправы с врагами!» «Думаю, я был первым политическим писателем и, быть может, единственным во Франции после революции, предложившим диктатора, военного трибуна, триумвират, как единственное средство уничтожить изменников и заговорщиков».

Претендовал ли сам Марат на роль диктатора или триумвира? Возможно, где-то в глубине души он и не исключал для себя возможности выступить в роли «диктатора, подлинного патриота и государственного мужа», но ни высказываниями своими, ни своим образом жизни он не давал повода для обвинения его в стремлении к диктатуре. Ибо и диктатор, и триумвиры («члены тройки») становились у врученного им (добытого ими) руля государственной власти, в то время как Марат при всех сменах власти выступал как маргинал — и по образу жизни, и по образу мыслей. Даже когда после провозглашения Республики Марата 420 голосами из 758 голосовавших избрали депутатом Конвента, он не часто удостаивал этот орган государственной власти своим посещением. Позиция властителя дум, зловещего, словно ворон, хрипло предрекающего беды и несчастья «слепому народу», который так и останется слепым, если не прислушается к голосу пророка, устраивала его гораздо больше. Он не хотел ни демонстрировать красноречие, ни плести интриги, ни советоваться с соратниками, ни появляться в приличном костюме, в конце концов. Он не был государственным человеком, его вполне устраивала позиция стоящего над всеми пророка. Иногда кажется, что он, призывая отсекать сотни голов, не сознавал, что его слова оборачиваются настоящей, а не бумажной кровью. Кажется, что для него все эти жуткие цифры — сплошная гипербола, извлеченная из вечно кипящего, неудовлетворенного мозга, чтобы запугать народ и заставить его идти дальше, дальше, дальше, разрушая все на своем пути, пока есть что разрушать. Умерить людоедский пыл Марата попытался «прокурор фонаря» Демулен, назвавший «собрата по перу» «драматургом среди журналистов». «Ничто не может сравниться с твоими трагедиями, дорогой Марат, но не переусердствовал ли ты? Ведь у тебя гибнут все поголовно, включая суфлера!» На замечание Демулена Марат ответил: «Послушай, мой так называемый каннибализм — всего лишь риторический прием». И формально он был абсолютно прав.

Марат лично не участвовал в восстании парижан 10 августа, не добивал швейцарских гвардейцев, которым забыли отдать приказ сложить оружие, не рубил головы и не расстреливал жертвы сентября. Скрываясь где-нибудь в погребе или подвале, где, скрючившись, плохо очинённым пером он выводил очередное кровожадное воззвание, он прекрасно понимал, что если его арестуют, то смогут обвинить всего лишь в подстрекательстве. Понимал ли он, чувствовал ли, что совершает убийства руками толпы, руками возбужденного его кровожадностью народа?