Книга Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Помню, как все ценное в домах люди прятали, закапывали. Стояли сумки наготове на случай побега. Мама тоже спешно замесила и посадила несколько буханок в печку. Но не успел испечься хлеб, как за окном появилась большая немецкая колонна. Первыми ехали мотоциклисты в белых маскировочных халатах с пулеметами в колясках. За ними большие крытые машины, на прицепах пушки зачехленные. Враг катил по рязанской земле в сторону города Каширы. Женщины, глядя в окно, причитали: «Господи, пронеси!» Вдруг колонна остановилась, и солдаты стали выпрыгивать из машин и бежать к домам. Женщин от окна, как ветром сдуло. Я стал кричать: «Мама, бежим!» А она вытаскивает из печки недопеченный хлеб и бросает в наволочку. В дверь уже бьют, кричат. Тут и мы выскочили через окно в огород. Видим – за домом немецкий офицер у автомобиля. Заметил нас, что-то сказал и поманил рукой. «Мама, пойдем к нему, а то застрелит». Мы прошли несколько шагов, но его кто-то позвал, и он скрылся за углом. Не чуя ног, мы развернулись и побежали…
По пути в соседнее село мы видели, как наш самолет разбомбил еще один мост с немецкой техникой. Он сделал два захода и улетел. А мы с мамой, хоть и падали носом в землю, шепотом орали «ура-а-а-а». В полной темноте вошли в незнакомое село. Нас и здесь приняли и уложили. И так было везде, где мы проходили…
* * *
Помню, рано утром, когда все спали, застучали в дверь. Хозяйка выглянула в окно: «Наши пришли!» Я пулей слетел с печки. Вчера площадь перед двухэтажной больницей была безлюдной, а теперь ее было не узнать! Пушки, машины, много красноармейцев. Перед нашим домом стояли человек шесть бойцов в касках, фуфайках, валенках и ватных штанах. Потом хозяйка их поила чаем, а ночью они спали на полу на соломе. Когда я проснулся, их уже не было. И площадь перед больницей была пуста. Ближе к ночи со стороны Михайлова услышали артиллерию и по зареву огня поняли, что идет бой…
Той же ночью к нам постучали. Это были те же солдаты. Время, конечно, стерло в памяти весь разговор, но кое-что помню. Когда хозяйка поставила им чугунок картошки с квашеной капустой, они отодвинули и сказали, что после того, что они видели, есть нельзя. Рассказали, что на передовую они везут снаряды под огнем и в любой момент могут взлететь на воздух. А после разгрузки вывозят раненых: «Много убитых, много раненых, стоны и крики со всех сторон, знаем, что на морозе погибнут, но всех мы спасти не можем». Помню, как один сказал, что не стоит ваш городишко стольких жертв. Когда они ушли, мы видели в окно, как двое санитаров снимают носилки с машины, а третий набрасывает простыни, и видно, как они покрываются темными пятнами. Всю ночь машины возили раненых. Город Михайлов был освобожден! Позже, курсантом военного училища, я узнал, что бой за Михайлов вошел в историю как первый ночной бой…
Мы вместе с другими беженцами вернулись в село Захарово. Дом и вещи остались в целости, но картошка и капуста замерзли. Денег не было. Надеяться было не на кого. Сохранился маленький запас муки, который мама старалась подольше растянуть. Об отце никто ничего не знал. И вот пришло спасение, однажды к нам постучались беженцы – супружеская пара. Оказалось, вальщики. Слух разлетелся быстро. Стали поступать заказы на валенки. Мама начала им помогать, и когда жильцы уехали, она могла работать самостоятельно. Это тяжелая, неженская работа, но она служила семье источником существования всю войну. Мало очистить шерсть, ее надо скатать, свалять, оттереть, набить колодки, а после сушки снять и очистить пемзой. Я все это знаю потому, что помогал маме. Как сейчас вижу мамины руки, лучшие руки на свете! Сколько им досталось!
Никаких известий об отце не было. Мама плакала тайком. А я просыпался и ждал его. Помню, к нашему крыльцу подъехали сани, а в них человек в тулупе. Смотрим – отец! Приехал, чтобы перевезти семью к новому месту работы в Кораблино. Там в январе 1942 года я, наконец, пошел в 1-й класс…
За годы войны наша семья часто переезжала. До сих пор не могу объяснить причины. В основном отца «кидали» на должности председателя колхоза или председателя сельского Совета.
* * *
Весной 1943-го мы прибыли на новое место – в Княжное. Помню убогость того домика под соломенной крышей на краю оврага, два окошка с выбитыми стеклами. Пол – старые доски прямо на земле. Внутри плита, железная кровать и качающийся стол. Не помню, чтобы мама дрогнула, что-то с укором сказала. Главным для нее было то, что мы все вместе – и отец, и я, и мой новорожденный братик Толя…
Помню, когда мама уходила на работы, я оставался за няньку. Обычно Толя спал в подвешенной люльке, пока я делал уроки. Когда он просыпался, я должен был его покормить из кружечки с гречневой кашей, которая стояла на плите. Помню, кормлю его, как учила мама, беру кашу в рот, пережевываю, возвращаю на ложечку, и только потом в ротик малышу. Горько и смешно вспоминать, но открытый ротик братца не всегда получал свою ложечку каши. Непроизвольно она оставалась в голодном желудке старшего брата. Вот однажды каша кончилась, а Толя и не думал засыпать. Тогда я решил с ним покататься на люльке, чем не качели? Когда я оттолкнулся, веревки под нашим весом оборвались, и Толик с криком вылетел из люльки. Я от страха сам заревел. Наш дружный рев закончился с приходом мамы…
Еще помню маму с другими женщинами, когда они собирались вместе и вязали для фронта носки и варежки.
А девчата обвязывали носовые платки и шили кисеты, вкладывая в них записки…
* * *
Шел второй год войны. Зерно и картофель под строжайшим контролем сдавались государству – это мы, дети, знали. Отца я почти не видел. Со школой выходили в поле собирать колоски после уборки. Весной я ходил с лопатой на старое картофельное поле в поисках мерзлой картошки. Так и другие дети делали. Из нее готовили «ковырки» (оладьи).
Отдавая все фронту, приходилось жить в голоде. Бывало, что покупали куски хлеба у побирающихся…
Я – «житель блокадного Ленинграда», и у меня есть этот наградной знак, но точнее было бы сказать, что я младенец блокадного Ленинграда. Интересно узнать, сколько еще новорожденных блокадников дожили до освобождения нашего города?!
* * *
Я родилась первой блокадной зимой 15 декабря 1941 года, и мне суждено было пережить всю блокаду. Моего отца призвали в самые первые дни войны. Жили мы тогда в Петергофе, улица Золотая, дом 2. Я сказала – мы жили. Вернее, жила там молодая пара в ожидании меня. Этот довоенный дом и сейчас стоит, он каким-то чудом уцелел, хотя в Петергофе хозяйничали немцы, и наш прекрасный Петергоф не раз горел и был сильно разрушен, даже царский дворец пострадал от пожара.
Мой отец, «красноармеец Алымов Петр Федорович, уроженец Орловской области», не провоевал и двух месяцев. Это первые серьезные потери. Так что я родилась уже сиротой, и мой отец меня не увидел, как и я его…
* * *
Помню один эпизод – это 45-й год. Я – пятилетняя с мамой и другими людьми стою на улице и смотрю на пленных немцев, которых колонной ведут мимо нас, даже оборванную полу шинели помню у одного из пленных. И вдруг какая-то сила во мне, в худющем ребенке, кидает на эту колонну, я вырываюсь из маминой руки и цепляюсь за какую-то шинель с криком: «Зачем моего папу убили?!» Долго потом мама не могла меня успокоить…
