Книга Атаман Платов - Владимир Лесин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«С горестью простился я с Платовым, но завидовать счастью не мог, — вспоминал Ермолов, — ибо оно обращалось к человеку, известному отличною храбростью и способностями».
Итак, Платов оставил Кострому, в которой прожил под надзором полиции три года, девять месяцев и четырнадцать дней. Он поехал в неизвестность, а попал в известный могильной сыростью Алексеевский равелин…
И не атаман еще, и не молод уже. Но народ славил своего героя значительно позднее…
На сопроводительном письме костромского губернатора Кочетова генерал-прокурор Обольянинов начертал: «По высочайшему повелению судить Платова гражданским судом».
24 октября от Матвея Ивановича потребовали письменных показаний по делу о «пристанодержательстве» чужих крестьян. Он откровенно признался, что, как и все донские помещики, принимал в свои деревни беглых из соседних губерний «по собственному их желанию, ибо запрещения тогда не было», и даже велел управляющему Бугаевскому «оным пришлым людям выстроить домы для жительства» и освободить их на семь лет от барщины и оброка.
При скудости материалов о годах мирной жизни знаменитого донского героя этот документ, составленный со слов самого узника, представляется бесценным источником для его биографа. Из него следует, что Платов, в течение десяти последних лет то воевавший с турками, то бывший в Персии и костромской ссылке, совсем не занимался своим хозяйством, всецело доверившись управляющему.
Платов показал, а судебный писарь записал за ним:
«Ежели в деревнях моих и есть беглые люди, принятые после ревизии, то никому другому не дано знать о той самовольности, как управляющему Бугаевскому, ибо он был за всеми смотрителем. Жена моя по болезни никогда и прежде в сие не входила; никто другой, кроме него, не вмешивался; семеро детей моих за молодыми летами на то неспособны — старшей дочери только пятнадцать лет».
Далее Матвей Иванович показал, что во время пребывания в Костроме в переписке с управляющим не состоял и указаний ему относительно приема беглых не давал. А если бы тот испросил разрешение, то мало того, что запретил бы ему «делать такое гнусное беззаконие», но и отстранил от должности и сообщил о том в войсковую канцелярию.
В общем, Платов сдал Бугаевского. Трудно даже представить, что управляющий не советовался с хозяйкой. Возможно, Марфа Дмитриевна действительно была больна. Она избежала ответственности, но у чиновников войсковой канцелярии не осталось сомнений относительно ее виновности.
В хозяйстве Платова был конный завод. Заботу о нем, как и сбор доходов со своих деревень для расчета с кредиторами, Матвей Иванович поручил своему шурину, генерал-лейтенанту в отставке Андрею Дмитриевичу Мартынову.
Платова отвели в камеру и больше не докучали допросами. Прошло Рождество, наступил Новый год, а с ним и новое столетие. А в Петропавловской крепости часы словно остановились…
Вот как описал А. П. Ермолов свои впечатления от Алексеевского равелина, где провел два месяца перед костромской ссылкой:
«В равелине ничего не происходит подобного описываемым ужасам инквизиции, но, конечно, многое заимствовано из сего благодетельного и человеколюбивого установления. Спокойствие ограждается могильною тишиною, совершенным безмолвием двух недремлющих сторожей, почти неразлучных. Охранение здоровья заключается в постоянной заботливости не обременять желудка ни лакомством пищи, ни излишним ее количеством. Жилища освещаются неугасимою сальною свечою, опущенною в жестяную с водою трубку. Различный бой барабана при утренней и вечерней заре служит исчислением времени; но когда бывает он не довольно внятным, поверка производится в коридоре, который освещен дневным светом и солнцем, незнакомыми в преисподней».
11 января 1801 года. Лязгнул засов — дверь камеры отворилась. Павел Иглин, смотревший за секретным узником Алексеевского равелина, приказал выходить. Лошади мерно зацокали по замороженным булыжникам столичных улиц и скоро остановились у подъезда Сената. Матвея Ивановича ввели в зал. Какой-то сухой старик начал читать. До сознания дошли только слова:
«Сенат не нашел таких дел, по коим генерал-майор Платов подлежал бы суду».
Голова закружилась. К горлу подступил комок. Глаза наполнились слезами.
Решение Сената было передано на «благоусмотрение» императора. Павел повелел: «Освободить, из равелина выпустить, об известной экспедиции объявить».
Матвей Иванович получил свободу. И, думаю, благодаря пасынку Кирсану Павловичу, который был уверен в непричастности отчима к подмене «ревизских сказок». Своим заявлением атаману он заставил представителей власти вспомнить о забытом в костромской глуши ссыльном.
Но четыре года были вычеркнуты из жизни.
После оправдания и освобождения Матвея Ивановича пригласили в Зимний дворец, о чем предупредили накануне. Николай Федорович Смирный по рассказам своего знаменитого начальника так описал последующую сцену:
«Здесь представилось особенное затруднение, которое отвратилось странным и достойным внимания образом. Мундир Платова не соответствовал образцу… Предстать в нем перед государем было бы непристойно, ожидать новый не позволяло время; решили послать к известным портным и спросить, нет ли у них по случаю кем-либо заказанного готового для генерала Донского войска. По счастливому стечению обстоятельств… нашелся. И что всего удивительнее, принадлежал он тому самому преследователю Матвея Ивановича, который более прочих искал его погибели…»
С мундира Федора Петровича Денисова, взятого у столичного портного, «спороли две звезды», и генерал-майор Платов был готов к визиту в Зимний дворец.
В то же самое время и государь готовился встретить гостя.
«Император, узнав, что Платов страдает глазами, сам озаботился устроить все так, чтобы яркий свет не отягощал его зрения. Собственною рукою задернул он занавесы и надел на подсвечники зонтики. Едва гость появился, как Павел I устремился к нему с распростертыми объятиями и воскликнул:
— Матвей Иванович! Что сделать с твоими врагами?
— Прости их, государь! — ответил Платов.
У Павла навернулись на глазах слезы, и он сказал императрице:
— Мария Федоровна! Слышишь ли? Матвей Иванович простил своих врагов. Какой он великий человек! Какой он великий христианин!»
Едва у Павла Петровича высохли слезы умиления, вызванные христианским милосердием Матвея Ивановича, как он отправил графа Денисова в Кегсгольмскую крепость, отпустив ему от щедрот монарших на содержание по пятьдесят копеек в сутки и лишив права переписки.
