Книга Русанов - Владислав Корякин

На углах улиц стояли певцы с нотами; они пели что-то грустное; зеваки, толпившиеся вокруг, подпевали. На тротуарах громоздились кровати, буфеты, шкафы — мебельные магазины. Вообще все товары были на улице — мясо, сыры, апельсины, шляпы, ботинки, кастрюли. Меня удивило количество писсуаров, внизу краснели штаны солдат. Ветер был холодный, но люди не торопились; они не шли куда-то, а прогуливались.

Кафе были с террасами, и на многих чадили жаровни… На бульваре Севастополь я увидал паровой трамвай, он трагически свистел. Извозчики гикали и свистели бичами. Пролеток не было, у извозчиков были кареты, как у московского генерал-губернатора… Иногда дорогу пересекали кареты без лошадей — автомобили; они гудели и грохотали, и лошади шарахались в ужасе… Москва мне показалась милым детством. Мужчины были в котелках, женщины в огромных шляпах с перьями…» (Эренбург, 1966, с. 57–59) — на этом остановимся, тем более что внешняя картина совсем не отражала духовной жизни эмигрантов самых разных мастей и профессий, как и причин, заставивших покинуть Россию.

Если французы из провинции (например, герои Дюма, Мериме, Стендаля или Бальзака), отправляясь на завоевание Парижа, подразумевали прежде всего карьеру, то русские со времен Петра ехали в этот город больше на учебу, а уже позднее — для овладения тамошним этикетом или познания особых радостей жизни, эмигранты более позднего времени — в поисках убежища «и от всевидящего глаза, и от всеслышащих ушей». Отдавали должное этому центру европейской и мировой культуры и серьезные ученые-географы, отмечая свойственную этому городу особую привлекательность для иностранцев. «Значение Парижа, как первого мирового города новейшего времени, сыграло для Франции роль могучего рычага, давшего ей культурный перевес», — отмечал немецкий географ Филип-сон. «Парижане могут сказать, что их город есть в настоящее время главный город Европы, как объявляют его и сами иностранцы, которые стекаются в Париж в таком множестве, — тосковал о замечательном городе активный участник Парижской коммуны Элизе Реклю, — привлекаемые своими делами или просто более или менее утонченными удовольствиями, или в особенности любовью к искусствам, к науке» (Реклю, 1898, с. 695).

Именно последнее и привело в Париж поздней осенью 1903 года русскую чету из глубокой российской провинции после окончания вологодской ссылки Русанова. Разумеется, первые мысли как самого Русанова, так и его жены были не о парижских удовольствиях, а гораздо более прозаичными — жилье, простейший насущный заработок, перспективы учебы…

Трудности в характеристике парижского периода жизни Русанова связаны с ограниченным количеством свидетельств и документов той поры. Едва ли не единственным источником информации для нас остаются немногочисленные сохранившиеся письма, причем часто отсутствует возможность подтвердить или опровергнуть описанные в них ситуации и события, ведь письма — документ весьма субъективный в своих оценках и пристрастиях, и вместе с тем весьма ценный в части жизненных деталей. Зная об этом, историк н? может позволить разгуляться собственному воображению, отпуская поводья творческой фантазии, каждый раз особо оговаривая любую попытку собственного домысла, без которого нередко просто не обойтись.

Парижский период в жизни Русанова одновременно счастливый и трагический, когда осуществилось его стремление к образованию в одном из самых престижных учебных заведений мира и здесь же произошла жизненная драма — потеря любимой жены. Практически одновременно происходило его становление в качестве русского полярного исследователя и получил огранку его талант исследователя и ученого, не раскрывшийся в полной мере из-за преждевременной гибели. Со всех точек зрения парижский период его жизни оказался чрезвычайно насыщен разнообразными событиями — осенью 1903 года вместе с Марией Петровной он приезжает во Францию, весной 1905 года он потерял жену, а еще через два года началась полоса его периодических возвращений в Россию для участия в полярных экспедициях, когда воплотилось в жизнь его призвание на службе родной стране, подданство которой он так и не поменял. А Франция для него осталась просто любимой страной, куда он возвращался из Арктики на очередную «зимовку» для обработки собранных материалов и продолжения образования. Определенно, от приобщения к ее науке и культуре он не стал менее русским. При любом раскладе понять значение Русанова для России без Парижа и Франции невозможно — поэтому этот период его жизни требует максимального освещения даже на ограниченном имеющемся фактическом материале. С другой стороны, жизнь любого эмигранта за рубежом, желающего сохранить связь с родиной-мачехой, заведомо трудная и понять ее иначе, чем с позиции жизненного преодоления, невозможно. Думается, что вся жизнь Русанова в Париже, несмотря на очевидные успехи, в частности в Сорбонне, была таким преодолением, потребовавшим от него немало усилий и жертв, а с другой стороны, закалившим его характер ничуть не меньше, чем все его арктические экспедиции. Это преодоление, как и интеллектуальная огранка под сводами Сорбонны, сформировало в значительной мере его как личность.

Приведенные выше чисто внешние картины парижской жизни нужны уже потому, что самые яркие и свежие впечатления от прибытия во Францию оказались в первом ру-сановском письме к родным в Орел, не дошедшем до нас. Второе же от 10 декабря 1903 года переполнено важнейшими деловыми новостями и в целом достаточно благоприятного характера, касающимися прежде всего перспектив учебы в одном из университетов, пользующемся мировой известностью, и не только:

«Через три недели, после того как я послал прошение со своими документами министру, я получил ответ. Теперь я удостоен бакалаврской степени и, уплатив 205 франков, состою 1 etudiant (студентом) Парижского университета. Поздравляйте меня. Жена тоже поступила на медицинский, и у нее страшная пропасть работы, минуты нет свободной; сегодня резала лягушку. Я взял только ботанику и минералогию, пока не овладею языком…» Далее следуют просьбы прислать словари и ботанику Кернера, сменяющиеся затем будничными новостями повседневной парижской жизни: «Я завтра возьму обменный курс с одной француженкой, то есть я буду учить ее русскому языку, а она меня — французскому… Верно, русскую высшую школу придется забросить, хотя там читают светила русской науки, гордость России Ковалевский, с которым я имел счастье лично познакомиться, и который был заинтересован некоторыми моими наблюдениями, сделанными над бытом зырян, Мечников, Исаев и другие талантливые и блестящие представители кафедры.

До сих пор мы, собственно, не видели Парижа, не были ни разу в театре, даже в Лувре, не были ни в одном музее — некогда, надо учиться и учиться…

Здесь зима: постоянно идут проливные дожди — без зонтика нельзя выйти. Шел один раз снег, но к вечеру стаял. Мы один раз топили камин за все время…» (1945, с. 374).

Все русановские письма из Франции из-за своего богатого подтекста требуют комментария, причем достаточно развернутого, ибо, например, понятие «бакалавр» в разных странах трактуется различно — в нашем случае оно близко к абитуриенту. Ботаника будущему геологу нужна для изучения континентальных отложений с их остатками ископаемых растительных форм. Обменный языковой курс — нормальная ситуация для небогатых студентов, взаимно просвещающих друг друга на основе собственных познаний, даже если порой эти упражнения выходят за рамки языкознания — однако здесь не тот случай… Отметим, что напарницу Русанова рекомендовал известный в то время палеонтолог Буль, знакомство с которым нашло отражение в последующей деятельности Русанова, в чем читателю предстоит убедиться.