Книга Пойми и прости - Дж. П. Моннингер

— Разве? — спросила Эми, игриво взглянув на Констанцию.

— Он ненавидит условности. Или, по крайней мере, так думает. Стремится быть таким. Он раскритиковал мои планы насчет работы в Банке Америки. Говорит, что офисные работники не умеют жить и любить мир.

— Ой, это лишь слова. Он просто позерствует, — сказала Констанция. — Он без ума от тебя. Все это видят.

— Он может быть добрым и искренним, а через минуту уже ораторствовать на тему того, как нужно жить. Лови момент, ищи приключений, не думай о завтрашнем дне…

— Ты и правда влюбилась, — сказала Эми и засмеялась. — Тебе было бы плевать на его слова, если бы он не вызывал у тебя эрекцию.

— Девчачью эрекцию, — поправила я.

— Еще рано всерьез думать об этом, — сказала Констанция, пытаясь защитить меня. — Мы просто веселимся.

— Вы, девчонки, бросаетесь в омут с головой, — сказала Эми. — Ох вы и шлюшки.

Это было мило и смешно, но где-то в душе я понимала, что Эми слишком старается. Она тоже это понимала, но должна была продолжать. Все остальное — звонки от мамы с папой, поездки в консульство и позорное возвращение домой раньше времени — лежало на поверхности. Она, как и мы, знала это, но мы должны были притвориться храбрыми и сильными.

Мы допили кофе и съели круассаны с ярко-красным джемом. В один момент Констанция соскользнула с постели и открыла шторы и окна — в комнату ворвался легкий ветерок. Ветер игриво приподнимал прозрачные белые занавески, и, наверное, мы все подумали об одном: именно эту Европу, именно это двухстворчатое окно, именно эти занавески, колышущиеся в полуденном бризе, стоит увидеть и запомнить навсегда.

Когда телефон снова зазвонил откуда-то издалека, мы знали, что это мама Эми, или консул, или кто-то другой, но точно насчет документов. Магия покинула нас, и мы убрали поднос с постели, смели крошки, и Констанция, набрав полную ложку джема, положила ее в рот, словно отчаянно пытаясь запомнить этот момент. Под мягкое колыхание штор начался новый день.

— Дело в свете, верно? — спросил Джек.

Мы не покидали Амстердам. Мы не могли оставить Эми одну, пока она не уладит проблемы с документами или не примет окончательное решение ехать домой. Кроме того, мы не хотели уезжать от Джека и Рафа. Мы стояли перед «Молочницей» Яна Вермеера. Это казалось таким странным — наконец видеть оригинал картины, которую раньше приходилось наблюдать лишь в школьных учебниках. И вот он, скромный портрет кухарки, опорожняющей кувшин в миску. Свет — мягкий, утренний — освещает стол справа, словно наполняя кухню спокойствием. В небольшом буклете, который мне дали на входе в Рейксмюсеум[5], я прочла, что большинство художественных критиков считают, что Вермеер использовал камеру-обскуру, чтобы запечатлеть кухарку и точно определить угол падения света на содержимое картины. Можно заметить блики света на фартуке кухарки, а также на ободке кувшина. Но Вермеер даже превзошел камеру-обскуру и все остальное, чтобы воссоздать атмосферу тихого домашнего уюта. Дело было в свете, как Джек и сказал, и я зачарованно любовалась картиной. Из всех произведений искусства, увиденных мной в Европе, эта картина пока что была моей любимой.

— Увидев «Мону Лизу» в Париже, — сказала я, — я не испытала ничего особенного. Но это…

К моему горлу подступил ком.

— Да, — сказал Джек.

— Совсем как живая, словно сидит в соседней комнате. И этот свет, он словно ждет, чтобы его заметили.

— Да. Я тоже так вижу.

— Она настоящая, и даже больше. Кажется, в этой картине кроется сущность всего… Прости, я знаю, что это звучит напыщенно, преувеличенно и просто глупо… Этот свет такой обычный, но кажется, что в нем — весь мир, понимаешь?

Джек взял меня за руку. Не знаю, почему меня все это настолько тронуло. Это был тяжелый день, Эми постоянно ссорилась с родителями по телефону, а меня все не покидала мысль о том, что совсем скоро мне придется сесть в самолет до Нью-Йорка, где меня ждет карьера, которая, по сравнению с прекрасной простотой работы Вермеера, казалась громкой и сложной. Все вокруг было каким-то беспокойным, совсем не таким, как мне хотелось. А картина — мы с Джеком весь день провели в Рейксмюсеуме, то теряя, то снова находя руки друг друга, — ранила меня своей красотой. Это не был Париж Хемингуэя, но чувство было то же самое — та же возвышенная простота, которая пронзила мое сердце, чтобы просочиться внутрь.

— Я знаю, что нам нужно, — сказал Джек. — Ты мне доверяешь? Это отличное противоядие дню в музее.

— Не уверена, что мне хочется приключений прямо сейчас.

— Захочется. Обещаю. Пойдем. Нам нужно уйти от прошлого и устремиться в будущее.

— Если бы это было так просто.

— В чем дело, Хезер?

— Weltshmerz, — сказала я, ощущая, как мои губы преодолевают тяжесть этого слова. — Немецкое слово для выражения мировой боли и усталости от жизни. Суть в том, что физическая реальность не может отвечать требованиям разума. На втором курсе я писала курсовую на эту тему. Я запомнила это слово, потому что оно описывает настроение, которое появляется у меня временами.

— Вельт?.. — спросил он.

— Weltshmerz. Безымянный ужас и усталость от мира. Такое вот определение.

— Бр-р, — фыркнул он. — Художественные музеи всегда так на тебя влияют? Если да, то нам придется избегать их.

— Прости. Я не люблю быть такой.

— Не стоит. Пойдем. Это недалеко. Я нашел это место в последний раз, когда был в Амстердаме.

У меня не было сил сопротивляться. Джек взял меня за руку и вывел на улицу. Спустя пять минут мы стояли в фехтовальной студии недалеко от сада Рейксмюсеума. Сама идея фехтовальной студии, мысль о том, что можно променять жизнь на рапиру или шпагу, или как там они называются, казалась такой нелепой, что у меня слегка приподнялось настроение. Джек сказал что-то дежурному и кивнул в ответ. Дежурным был парень с треугольной бородкой. Он был похож на Зорро, но не был умопомрачительно красив.

— Сейчас будем сражаться, — сказал Джек, вручив свою кредитку Зорро. — Сражаться до смерти. Когда почувствуешь экзистенциальный страх, нужно будет выйти за пределы допустимого. Ты должна противостоять смерти.

— Джек… — начала я и тут же осознала, что понятия не имею, что хочу сказать. У меня не было никаких предубеждений насчет фехтования. Наверное, ни у кого не было. Но я по-прежнему была сбита с толку и нервничала.

— Тебе станет лучше, обещаю. Это лучший способ избавиться от… Как ты там говорила?

— Weltshmerz.

— Да, от weltshmerz, — сказал Джек и забрал свою кредитку. — Доверься мне. Невозможно утратить вкус к жизни, если сражаешься за нее.

— Я не знаю, как фехтовать, Джек. Я никогда этого не делала.