Книга Убить Бобрыкина. История одного убийства - Александра Николаенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Твоя Т.Б.
Дверь выстрелом закрылась. Шишин оглянулся. За ним цепочкой шли следы. «Зарезал…» — щекотом лакричным за ворот шепнуло. «Господи, помилуй дурака!» — сказала мать, и со спины и впереди крестила пустота, и точно ящер по ступеням, мотая и крутя седое эхо к шахте «резал-езал» волокло…
«Зарезал-езал-резал… Кто? Кого?» — с тоской подумал он.
— Себя! — сказала мать. — Зарезал без ножа, живьем зарезал….
— Меня… — лизнуло ухо холодком лакричным…
«Тебя? Нет, я не мог тебя…», — подумал он, и всхлипнул, окровавленную руку подставляя лампе, та, мигнув, погасла.
— Резал-езал… повторила темнота.
Он слипшимися пальцами перил коснулся, и, не оглядываясь, вниз пошел, сперва едва переступая, а потом быстрей. Следы не отставали. Следом шли.
— Давай следить! — однажды предложила Таня.
— Давай. За кем? — поинтересовался Шишин.
— Да не за кем, а сами на себя! — и, в лужу наступив, пошла следя.
И Шишин поскорее тоже в лужу наступил, погуще. Заследил за ней. Перед подъездом кончились следы у Тани.
— Я умерла!
— А я? — поинтересовался он.
— А ты живой. За всеми, кто живой, следы! За кошками, за голубями, только мертвые следов не оставляют, понял?
— Понял… — согласился он, присел на корточки, и, сняв промокшие ботинки, Тане протянул.
— Смотри! — она сказала. Шишин посмотрел.
— Да не туда! Туда! — и Шишин посмотрел туда, а не туда.
Из серой дымки зябкого тумана вдруг появился страшный человек.
«Все страшное, — подумал Шишин, — появляется внезапно». Из темноты, из-за угла, из арки, из-за поворота, как Бобрыкин. Неожиданно, но так, как будто ждал его. И даже легче, когда уже появится Бобрыкин ненавистный, чем просто так, когда еще не появился, ждать…
А страшный человек шел вдоль забора, накрест обхватив себя руками, выкидывая ноги впереди не очередно, а беспорядочно, как будто путал их. «Ужасно страшный человек, — подумал Шишин, желая человеку страшному пройти скорее. — Все страшное когда-нибудь проходит», — думал он.
Но страшный человек остановился, оглянулся что-то бормоча, и, не заметив Шишина с Танюшей, наклонился, высматривая позади и в круг себя, сложился пополам, присел на корточки, и так сидел крутясь, перебирая траву.
— Как паук… — шепнула Таня, и Шишин согласился, как паук…
А страшный человек вдруг вскрикнул, и вскочив помчался вдоль забора странными скачками, точно крыльями летучей мыши хлопая полами серого плаща.
— Убил кого-то, — прошептала Таня, — теперь, наверно ножик ищет, чтобы перепрятать, или зарезать им еще кого-нибудь…
— Пошли домой?
— Смотри, опять… — хватая за рукав, сказала Таня.
Страшный человек обратно возвращался, свирепо наступая на следы.
— Следы стирает…
— Вижу…
— Сейчас сотрет, и все, ищи свищи… — пообещала Таня.
А страшный человек, перетоптав следы, остановился, тусклыми глазами вглядываясь в сумерки двора, и снова не заметив Шишина с Танюшей, расправил плечи, руки опустив в карманы, пошел насвистывая дальше вдоль забора, скрипя шагами в кромке выцветшей травы…
«Ищи-свищи», — подумал Шишин, выйдя из подъезда, в карман засунув окровавленный рукав, спустился по ступеням, обернулся, и, следы заметив, нахмурился, и торопливо прочь пошел от них.
Весенний мир сковали льды, холодный ветер прокатил пивную банку; окрепнув, бороды сосулек светились мрачным электрическим огнем, забор сомкнула тьма. Двор опустел: застыли старые качели, озябшая ворона обреченно сникла на ольхе, и изможденный мокрый пес простыло гавкнул… Сухая корочка земли покрылись белой взвесью, вечер густо красил небо в синь, в домах зажглись огни. На небе звезды.
Шарахнувшись в фонарном круге, по площадке детской мрачная метнулась тень, дыша затравленно и хрипло, наискосок прошлепала по луже до подъезда, дверь распахнула, оглянулась, скрылась. За тенью в дверь пропрыгали следы.
Прохладой сумрачной вздохнуло из парадной, щами водяными. Пожарный щит пугал скрипучей щелью… Удавом в нем свернулся пыльный шланг… Вдоль ящиков почтовых пульсируя горели лампы, выло в шахте. Остановившись, Шишин ногтем подцепил замок, откинул дверцу, ухватив конверт прижал к себе.
Шишин оглянулся. Неторопливо, неотступно шли за ним следы. Не отставали. По черной лестнице поднявшись быстро, к холодной створке прислонившись лбом, он долго ждал, когда откроет мать, и у следов, что неотступно шли за ним, ему мерещились Бобрыкинские рожи, и, разевая сбитые подошвы, усмехались в спину проклятые следы. Мать не открывала. Все не открывала и не открывала мать… и все не открывала и не…
Мать открыла.
— Стой, не входи! Не видишь, новую газету постелила? — сказала мать, и дверь закрыла. Звякнула цепочкой. Шишин дико посмотрел на дверь, попятился, ошеломленно оглянулся. Следы, дойдя до двери, в старые ступали каблуками, и превращались в новые следы.
— Одиннадцатый час! Где только черти носят, паразита? Дай, ноги хоть сниму, нагадишь, — и, выставив за двери табурет, велела сесть.
— И ноги протяни! — Сказала мать.
Он сел и, над порогом ноги подняв, вцепившись красными руками в сидень, терпеливо ждал, пока мать снимет сапоги. Она сняла с носками, стельками за войлок, кряхтя, бубня, шурша газетой, растворилась в сумерках прихожей, Шишин босиком пошел за ней, и, перейдя порог, с Бобрыкинской усмешкой оглянулся на следы.
Следы остановились. Мать вышла с тряпкой, согнувшись пополам, подтерла, ползая руками, пол перекрестив, закрыла дверь.
— Есть нечего, — сказала мать. — Не те тут времена, чтоб в полночь каждый ел. Творожник ставила, сгорел, не будешь?
— Нет, — ответил он, и в ванную пошел, и долго мылил руки мылом земляничным, думая про Таню.
«Таня… Таня, Таня, Таня», — думал он.
— Полей мне там, полей! Ливмя-ливми, хоть все излей, проклятый! За воду в ЖЭКе черт за мать заплатит! — из-за двери пообещала мать, и застучала, загремела кулаком по четырем стенам… Он кран закрыл, и закрутил его, понюхал смылок земляничный, постоял и вышел.
Тусклый луч тянулся из-под ванной к материнской спальне. «От спальни матери уже не далеко к себе», — и по лучу пошел.
— Творожник-то будешь? — из-за спины спросила мать, он вздрогнул, замер. — Поел бы, Саша, с чаем… сла-а-дким.… целый день кровинки не было во рту….
Он не ответил.
— И свет опять не гасишь, чтоб ты провалился! — сказала мать и погасила свет.
«Сама ты …», — думал он, и в темноте кромешной, не оборачиваясь, дальше шел, рукой скользя по стенам, на ощупь, тапком проверяя газетный шевелящийся настил.
