Книга Сцены из провинциальной жизни - Джон Кутзее

На следующий день его тетя и дядя приехали из Стелленбоса в своем черном автомобиле, чтобы увезти Эдди к его матери в Идаз-Велли. Никакого прощания не было.

Итак, Тревельян, который был англичанином, выпорол Эдди. Румяный Тревельян, уже начинавший полнеть, раскраснелся еще больше, размахивая ремнем, и фыркал при каждом ударе, приходя в такую же ярость, как любой африканер. Тогда как же Тревельян вписывается в его теорию, что все англичане хорошие?

Он еще кое-что должен Эдди, о чем никому не рассказывал. После того как он купил велосипед «Смитс» на деньги, подаренные ему на восьмой день рождения, а потом обнаружил, что не умеет ездить, именно Эдди подталкивал его на Роузбэнк-Коммонз, выкрикивая команды, пока он вдруг не овладел искусством сохранять равновесие.

В тот первый раз он ехал по широкой петле, изо всех сил нажимая на педали, так как почва была песчаная, и наконец вернулся туда, где ждал Эдди. Эдди был взволнован, он подпрыгивал на месте. «Kan ek ‘n kans kry?» («Можно мне прокатиться?») — кричал он. Он передал велосипед Эдди. Эдди не нужно было подталкивать: он помчался быстро, как ветер, привстав на педалях, его старый темно-синий блейзер развевался за спиной: Эдди ездил гораздо лучше, чем он.

Он помнит, как боролся с Эдди на лужайке. Хотя Эдди был всего на семь месяцев его старше и не крупнее, чем он, у него была выносливость и целеустремленность, благодаря которым он всегда побеждал. Но этот победитель был осторожен. Пригвоздив противника к земле, Эдди лишь на мгновение позволял себе торжествующую усмешку, а потом откатывался в сторону и уже стоял, пригнувшись, готовый к следующему раунду.

Запах тела Эдди, который он чувствовал в этих схватках, все еще с ним, и руки помнят круглую голову и короткие жесткие волосы.

У них более крепкие головы, чем у белых, говорит отец, вот почему из них получаются такие хорошие боксеры. По этой же причине, продолжает отец, они никогда не смогут хорошо играть в регби. В регби нужно быстро соображать, тут нельзя быть тупицей.

Как-то раз во время схватки его губы и нос прижимаются к волосам Эдди. Он вдыхает их запах, чувствует их вкус — запах и вкус дыма.

Каждый уик-энд Эдди купается: становится в ножную ванну в уборной для слуг и трет себя намыленной тряпкой. Они с братом подтаскивают мусорный ящик под крошечное окошко и залезают, чтобы посмотреть. Эдди был голый, но в своем кожаном поясе, который носил на талии. Увидев два лица в окошке, он широко улыбался и кричал: «Не!» — и пританцовывал в ванне, разбрызгивая воду и не прикрываясь.

Позже он сказал маме:

— Эдди не снимал свой пояс в ванне.

— Пусть делает, что хочет, — ответила мама.

Он никогда не бывал в Идаз-Велли, откуда родом Эдди. Эта долина представляется ему сырым холодным местом. В доме матери Эдди нет электричества. Крыша протекает, все постоянно кашляют. Когда выходишь наружу, приходится перепрыгивать с камня на камень, чтобы не угодить в лужу. На что может теперь надеяться Эдди, с позором вернувшись в Идаз-Велли?

— Как ты думаешь, что теперь делает Эдди? — спрашивает он у матери.

— Он наверняка в исправительном заведении для малолетних преступников.

— Почему в исправительном заведении?

— Такие люди всегда кончают исправительным заведением, а потом и тюрьмой.

Он не понимает ожесточенности матери против Эдди. Не понимает эти ее настроения, когда она пренебрежительно отзывается обо всем, что попадется ей на язык: о цветных, о собственных братьях и сестрах, о книгах, образовании, правительстве. На самом деле ему все равно, что она думает про Эдди, если только ее мнение не меняется каждый день. Когда она вот так выпаливает резкости, у него пол уходит из-под ног.

Он думает об Эдди в его старом блейзере, который ежится от холода под дождем, который всегда идет в Идаз-Велли, курит окурки с цветными мальчиками постарше. Ему десять, и Эдди в Идаз-Велли тоже десять. Он всегда будет догонять Эдди, то становясь одного с ним возраста, то снова отставая. Как долго это будет продолжаться? Сбежит ли он когда-нибудь от Эдди? Если бы в один прекрасный день они столкнулись на улице, узнал бы его Эдди, несмотря на всю свою выпивку и курение, несмотря на тюрьму и ожесточение, остановился и закричал бы: «Jou moer?!»

Он знает, что в эту минуту, в доме с протекающей крышей в Идаз-Велли, свернувшись под вонючим одеялом в своем блейзере, Эдди думает о нем. В темноте глаза Эдди — две желтые щели. Одно он знает наверняка: от Эдди ему не будет пощады.

11

За пределами круга родственников они мало с кем общаются. В тех случаях, когда в дом приходят чужие, они с братом поспешно удирают, точно дикие животные, а потом прокрадываются обратно, чтобы затаиться и подслушивать. Они проделали дырочки в потолке, так что могут забраться на чердак и заглядывать в гостиную сверху. Мама смущается от их шарканья. «Это просто дети играют», — объясняет она с натянутой улыбкой.

Он избегает светской беседы, потому что формулы вежливости: «Как поживаешь?», «Как тебе нравится в школе?» — ставят его в тупик. Не зная правильных ответов, он что-то мямлит, запинаясь, как дурачок. Но в конечном счете он не стыдится своей дикости, своего неприятия условностей светской болтовни.

— Разве ты не можешь быть просто нормальным? — спрашивает мать.

— Я ненавижу нормальных людей, — отвечает он с жаром.

— Я ненавижу нормальных людей, — вторит ему брат. Брату семь. У него всегда напряженная, нервная улыбка, в школе его иногда рвет без видимых причин, и тогда приходится уводить его домой.

Вместо друзей у них семья. Семья матери — это единственные люди на свете, которые более или менее принимают его таким, как он есть. Они принимают его — грубого, необщительного, эксцентричного — не только потому, что в противном случае не смогут ездить к ним в гости, но и потому, что их тоже воспитали дикими и грубыми. А вот семья отца не одобряет и его самого, и то, как воспитывает его мать. В их обществе он чувствует себя скованно, как только ему удается сбежать, он начинает высмеивать светские банальности («En hoe gaan dit met jou mammie? En met jou broer? Dis goed, dis goed!» — «Как поживает твоя мама? Твой брат? Хорошо!»). Однако этого не избежать: без участия в их ритуалах нельзя гостить на ферме. Итак, корчась от смущения, презирая себя за малодушие, он сдается. «Dit gaan goed, — говорит он. — Dit gaan goed met ons almal» («У нас все прекрасно»).

Он знает, что отец на стороне своей семьи, против него. Это один из способов отца отплатить матери. Он холодеет при мысли о той жизни, которая была бы у него, если бы в доме правил отец, — жизни с дурацкими скучными формулами вежливости, он был бы тогда, как все. Его мать — единственная, кто стоит между ним и тем существованием, которое он бы не вынес. Так что, хотя она раздражает его тем, что медленно соображает, он цепляется за нее как за единственную защитницу. Он ее сын, а не сын отца. Он ненавидит отца и питает к нему отвращение. Он не забудет, как два года назад, когда мать в первый и единственный раз «спустила» на него отца, как спускают с цепи собаку («Я дошла до предела, я больше не могу это выдержать!»), глаза отца сверкали синим пламенем ярости, и он тряс его и шлепал рукой.