Книга Успеть изменить до рассвета - Анна и Сергей Литвиновы

— Не тесно им было?

— Да ладили, конечно, две семьи не так, чтоб очень. Не то чтоб там скандалы или, упаси бог, драки. Но напряженка чувствовалась. Но старшие, Чигаревы, отец Ленкин да мать, они ведь, слава богу, огородниками были. Все на своей фазенде пропадали, как тогда стали говорить. Работы в начале девяностых мало было, завод их стоял практически — так старшие как в деревню в конце апреля заедут, так в конце октября вернутся. Картошку когда выкопают, тогда возвращаются. Молодые, Славка с Ленкой, им, конечно, на выходных помогали. Мотались туда, на фазенду, на электричке. А в будни зато квартира оказывалась в полном их распоряжении.

Была показана еще одна фотка из серии тех, что делали первыми «кодаковскими» цветными мыльницами — стало быть, из середины девяностых годов. На ней изображены были четверо: уже знакомые Варе по фото молодые красивые родители Елисея Вячеслав и Елена Кордубцевы. И еще одна пара, постарше, лет около пятидесяти: расплывшаяся женщина и довольно бравый седой мужчина. Все четверо позировали на фоне дощатой веранды и веселого палисадника с настурциями и флоксами.

— Это мать Елены, — ткнула в полную женщину хозяйка, — стало быть, бабушка Елисея с той стороны. Вера Павловна Чигарева, тоже покойница. А это мужик ее, Александр Леонидович. Елисея родной дед.

— Смотрите, поженились Вячеслав с Еленой в девяносто втором, да? А Елисей только в девяносто восьмом родился. Что так с наследником тянули? — участливо спросила тетушку Варвара. — Может, болел из молодых кто?

Тетка посуровела:

— Точно я ничего не знаю, а болтать, бабьи сплетни повторять, не хочу. Какая разница, кто виноват был, — он, она? Лечились, говорят. Лечились оба. Вот и вылечились ведь. Добились своего. Ленка — врач все‑таки. Елисейка у них таки родился.

— Так, может, он приемный?

— Нет, — отрезала тетушка категорически, — ни в коем случае. Вы только посмотрите на фотографии: Елисейка что с Ленкой, что со Славой — одно лицо.

Она стала демонстрировать разнообразные снимки Вариного объекта. Фоток было много. Наступали двухтысячные; фотографические мыльницы, пленки и печать стали стоить копейки, все щелкали напропалую. Елисей предстал перед ней сначала румяным бутузом, потом малышом, стоящим за перилами кроватки, затем пацанчиком на пластмассовом автомобильчике. Везде выделялись волосики — белые, рассыпчатые, завивающиеся и чуть более длинные, чем принято стричь детей. Обращали на себя внимание и правильные черты лица мальчика, делавшие его похожими на херувима, и синие‑синие глаза. Вот только взгляд их был чрезмерно строгим, суровым, мрачным.

Варвара глянула и снова не могла не признать, что ребенок и впрямь похож и на мамашу, Елену Кордубцеву, и на папашу, Кордубцева Вячеслава. Да он и на бабушку с дедушкой, Чигаревых‑старших, чем‑то походил. «А жаль, — промелькнуло, — что он не приемный. Это многое бы объяснило. Хотя что, собственно, объяснило? Что Елисей — результат генетических опытов? Как Сырцов, отданный на усыновление? А что, по времени совпадает. Но хоть и совпадает по времени — что теперь, всех младенцев, в девяносто восьмом или девяносто девятом году рожденных, считать результатами экспериментов? Эх, жаль, нельзя провести генетическую экспертизу. Нету больше на земле ни Елены Кордубцевой, ни Вячеслава. И тел их нету. Хотя вот — двоюродная бабушка, тоже родственница.

Да, надо бы исхитриться взять у Елисея пробу ДНК.

Эх, я балда! Может, не так все сложно? Если заниматься данной темой (вот только нужно ли?), достаточно поднять архив загса, записи о регистрации новорожденных, там указывается, в каком роддоме младенец родился. Потом, если что, и в родилку съездить — наверное, еще даже врачи работают, которые Елисея принимали».

Итак, Елисей появился на свет в январе девяносто восьмого года (продолжала хозяйка). Принесли его в квартиру Чигаревых на Новомытищинском, где стало их уже пятеро. К тому времени начало складываться (по словам тетки) у молодых с работой. Елена, мать, свой медицинский закончила, оттрубила интерном и сумела устроиться в частную клинику в центре Москвы. Каждое утро — автобус, станция Тайнинская, электричка в шесть пятнадцать… Вячеслава, отца, бывшего бравого моряка, тоже стали укатывать крутые горки капитализма. Учиться он не пошел, поступил на частную мебельную фабрику. Но хватка и голова на плечах имелись — как‑то быстро он вырос в мастера, потом дорос до начальника производства, а потом даже до замдиректора. Кордубцевы‑младшие, Вячеслав с Еленой, иномарку подержанную купили, стали на собственную квартиру копить.

Хозяйка все рассказывала сама, безо всяких просьб и понуканий с Вариной стороны. Вот только на косящий глаз ее Кононова старалась не смотреть.

А тут вдруг ударил кризис девяносто восьмого года (продолжала Мария Петровна). Все сбережения Кордубцевых — а они, дурачки, в «деревянных» (как тогда говорили) копили да в облигациях — лопнули. Болеть, правда, народ стал не меньше, если не больше — пациентов в клинике у Елены («Ленки», как все время называла ее хозяйка) не убавилось. А вот мебель покупать перестали, фабрика Вячеслава развалилась, его уволили. Стал он с маленьким Елисеем сидеть — Ленке пришлось из декрета раньше времени на работу выйти, молоко она сцеживала, в холодильник ставила, и каждое утро — вперед, на Тайнинскую к шести пятнадцати.

Тут и скандалы в семье начались. Еще бы: старшие Чигаревы, тесть и теща, трудятся в поте лица. (Оба подработку себе нашли.) Ленка, жена, тоже, а зятек, типа, баклуши обивает, груши околачивает, дома сидит! А то, что зятек с младенцем годовалым нянчится и работа эта, да для мужика, потяжелей будет, чем шпалы таскать или плитами ДСП ворочать, — это ничего? Короче, настропалили, накрутили Ленку родные папаша с мамашей, начались у них со Славочкой скандалы, и в один «прекрасный» день он не выдержал, да и свалил из жениной семейки. Тем более что и уходить далеко не пришлось — в соседний подъезд. К маме, Вере Кордубцевой, и отцу, Семену.

А там, развязав свои руки от младенца, Слава заново решил свою судьбу устроить…

«Следует учитывать, — подумала тут Варя, — что голос крови сильно влияет на отношение. И тетка‑рассказчица — она Славы родственница, а не Елены. Слава ей все‑таки родной племянник, а Елена — никто. Поэтому о ней, мамаше‑«Ленке», рассказывает со сдержанным сарказмом, а то и недоброжелательно, а о Вячеславе — с явной симпатией. Да, всегда надо делать поправку на личные пристрастия».

— А Славка, — продолжала повествование Мария Петровна, — море всегда любил — еще со времени службы влюбился в него, и сколько раз, не упомнить, с восторгом мне о нем говорил. Всегда такой сдержанный, даже суховатый — а как про океаны разговор заходит, прямо как поэт становится. «Приедается все, лишь тебе не дано примелькаться…»[9] В общем, устроился Славик трудиться в яхт‑клуб — здесь, недалеко, на Пироговское водохранилище. Не море, конечно, но все равно — вода, простор, снасти. Сначала на самую низшую должность, вроде матроса или помощника за все. Гальюны, как он рассказывал, мыл, швартовые веревки на причал кидал. Но потом хозяева видят, что парень головастый, и на зиму его оставили. И он не только им красил‑чистил, но и двигатели чинил, перебирал, с радиооборудованием, локаторами даже разбирался. Завелась у него денежка, и, долго ли, коротко — где‑то через год‑полтора‑два семейка Чигаревых его реабилитировала. Ленка гордыню свою смирила — а девка гордая была, ох, одно слово, врач — и прямо даже просила, чуть не на коленях, чтобы Славик в семью вернулся. А он и рад. То есть тестя с тещей, Чигаревых, он терпел как неизбежное зло, а сыночка своего, Елисейку, любил. Да и Ленку, надо признать, тоже.