Книга Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида - Яир Лапид
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Известный английский драматург сэр Арнольд Уэскер как-то прислал мне открытку такого содержания:
Дорогой Томи.
В Лондоне говорят, что израильтяне подвергают пыткам палестинских заключенных. Это правда?
Искренне твой,
Я ответил:
Дорогой Арнольд.
Не знаю, правда ли это, но надеюсь, что да.
Всегда твой,
Уэскер – мудрый еврей, понял, конечно, что я не одобряю пытки заключенных, но возмущен тем, что такой человек, как он, живя в беззаботном Лондоне, позволяет себе критиковать эту раздираемую террором страну, не имея никакого представления о ее реальной жизни.
Больше он не беспокоил меня вопросами.
Как не смог объяснить сэру Арнольду про Израиль, так же я не в состоянии передать человеку, всю жизнь прожившему в демократической стране, ощущение медленного, непрекращающегося удушья, которое испытывает человек в условиях полицейского режима. В Белграде, столице страны, в те дни проходили инсценированные показательные процессы над сторонниками короля в изгнании. Одновременно тайная полиция задерживала – а зачастую и убивала – сторонников Сталина, стремившихся к тому, чтобы Югославия подчинилась Советскому Союзу. Воцарилась тяжелая атмосфера недоверия и всеобщей подозрительности. Свободная пресса исчезла, по ночам ходили военные патрули, кругом были осведомители.
Мы жили очень бедно.
Может показаться странным, но я не осознавал этого. Бедность, как и богатство, – вещь относительная, и все вокруг были бедны не меньше нас. Хотели мы этого или нет, мы претворили коммунистические идеалы в жизнь: у всех нас в равной степени ничего не было.
Я понял, как был беден, только шестьдесят лет спустя, когда мой двоюродный брат Сади (профессор Саадия Туваль) был приглашен в качестве научного сотрудника в Вашингтон. Распаковываясь в новой квартире, он обнаружил в одном из ящиков пачку писем, которые я посылал ему из Нови-Сада в Израиль.
«Дорогой Сади, – писал я ему весной сорок шестого, – может, у тебя случайно найдется пара обуви и носков, которые ты собираешься выбросить. Буду благодарен, если пришлешь их мне. У меня есть только одна пара носков, которые я каждый вечер стираю, а это не всегда удобно, а ботинки прохудились, и я был бы рад иметь еще одну пару обуви, пусть даже ношеной. С трусами положение не лучше».
Вскоре после того, как мне исполнилось шестнадцать, Руди получил на работе подержанный чешский мотоцикл и, когда бывал в настроении, давал мне на нем покататься. Конечно, прав у меня не было, и я прихожу в ужас, вспоминая, сколько раз я был на волосок от смерти или мог убить кого-нибудь. Почти всегда за моей спиной сидел мой лучший друг Саша Ивони, еще один еврей из нашего класса. Мы отправлялись на Дунай и, сидя на берегу, мечтали о той жизни, которую построим когда-нибудь где-нибудь далеко, в Америке или в Англии.
Я вынужден признаться, что об Израиле мы тогда не думали. Несмотря на частые письма Сади, эта страна, кишевшая комарами и враждебными арабами, к которой Би-би-си относилась (уже тогда!) с высокомерным пренебрежением, не производила на меня впечатления. У меня были другие планы. Я хотел вернуться в культурный мир – подобный тому, в котором вырос, бежать из мрачной и серой Югославии, построить новую жизнь: стать юристом или журналистом, который сидит целый день за столом из красного дерева, а по вечерам возвращается в свой просторный дом, где его ждут красавица жена и румяные дети.
Как и все евреи мира, я, конечно, прильнул к радиоприемнику 29 ноября 1947 года, чтобы услышать резолюцию Генеральной Ассамблеи ООН о создании еврейского государства, но всем нам верилось в это с трудом. Я не представлял себе, что бледные торговцы и клерки, среди которых я вырос, способны взяться за оружие и сражаться за свою жизнь. Кроме того, было понятно, что никто не выпустит нас из Югославии. Она была наглухо закрыта – и на въезд и на выезд.
Конечно же, я с тревогой следил за сообщениями в югославской прессе о столкновениях между арабами и евреями.
В связи с одним из них я даже опубликовал в школьной газете полное патетики стихотворение в поддержку «наших братьев в Палестине». Оно было встречено с вежливым недоумением, но осталось без последствий – никто меня за него не преследовал. Югославия, которая воздержалась во время этого голосования, была равнодушна к конфликту на Ближнем Востоке, и мое стихотворение расценили просто как еще одну причуду несколько эксцентричного и слишком много рассуждающего юноши.
Несмотря на это безразличие, а может, и благодаря ему в какой-то момент власти позволили открыть отделение «Ха-Шомер ха-Цаир» – молодежной сионистской организации левого толка – в старом здании общины. Один мой приятель, Барран, тоже еврей, таскал меня на эти мероприятия, но, когда их руководители начали в своих речах воспевать социализм, я поднялся и ушел. С меня хватало этого в школе. (Барран остался и, видимо, внимательно слушал, поскольку, репатриировавшись в Израиль, стал членом кибуца и прожил в нем всю жизнь.)
Весной 1948 года мое неприятие режима достигло апогея. В то время в Югославии строили железную дорогу между двумя богом забытыми городишками. Коммунисты решили превратить укладку дороги в демонстрацию преданности югославской молодежи. «Молодежь – наше будущее!» – кричали плакаты, расклеенные на стенах. «Они строят новую Родину!» А затем нам тихо сообщили, что тот, кто на время летних каникул не подпишется на эту стройку добровольно, не будет допущен к экзаменам на аттестат зрелости.
Однажды утром Саша позвал меня записываться на стройку.
– Не пойду, – ответил я.
– Они же не дадут тебе поступать в университет, – сказал ошарашенный Саша.
– Наплевать! – ответил я. – Это не моя страна, и я не коммунист. Не пойду!
Он пытался уговорить меня, но я стоял на своем. Одним махом я раз и навсегда лишил себя шанса построить будущее на своей старой родине.
Где искать новую? На этот вопрос у меня не было ответа.
Буквально через считаные месяцы мое будущее, как водится, решила за меня судьба, принявшая образ усатого человека с массивным подбородком, которого раньше я никогда не встречал.
Моше Пьяде был «евреем Тито». Пламенный коммунист, он перевел «Капитал» Маркса на сербский, был посажен монархистами в тюрьму, сидел вместе с Тито и стал его лучшим другом. Во время войны они сражались вместе в партизанских отрядах, после разгрома фашистов Моше получил медаль «Герой югославского народа» и был назначен председателем Федерального собрания. Он был крупным суровым человеком, похожим на андалузского крестьянина, но негласно считался в партии интеллектуалом, и Тито – человек примитивный – полагался на него во всем.
Через три месяца после провозглашения независимости Израиля Пьяде попросил своего старого друга о встрече с глазу на глаз.
