Книга Белый квадрат. Захват судьбы - Олег Рой

Он очень не хотел, чтобы эти ожидания не оправдались, и пока Ощепков его не подводил. Не подвел и на этот раз: никакого триумфа, никакого торжества в его взгляде не было, только облегчение.

– Но я вас искренне прошу: никогда больше так не откровенничайте с незнакомыми людьми! Это опасно, и не только для вас. Если ваша жизнь и ваше благополучие вам не дороги, подумайте обо мне.

На самом деле Спиридонову было как раз плевать на свою судьбу, но он полагал, что Ощепков как человек с открытой и немного детской душой не станет рисковать благополучием другого человека.

Ощепков поспешил его успокоить:

– Да что вы, Виктор Афанасьевич, мне ведь не пять лет! Хотя я и в пять лет не был таким наивным. Не думайте, что я столь же откровенен с каждым встречным и поперечным!

Он отхлебнул чаю, отставил кружку и улыбнулся обезоруживающей улыбкой:

– Просто вы мне не чужой.

Спиридонов был удивлен, но виду не подал. Тщетно: Ощепков понял, что удивил собеседника, и заулыбался еще приязненнее.

– Помните то чувство, что появилось у вас незадолго до нашего поединка? Когда вы поняли, что сейчас выйдете со мной на татами? Чувство причастности одному миру, чувство единения. Обнимем друг друга и будем говорить, братие… Впрочем, вы же не верите в Бога. Но может ли быть объятие более крепкое, чем между единоверцами?

Спиридонов задумчиво кивнул. Это не было откровением, но ему было приятно услышать подтверждение того, что дотоле он понял интуитивно.

– А я понял это еще раньше, – продолжал Ощепков, – на вокзале, когда увидел вас, стоя под липой. У вас все выдает причастность к миру дзюудо – и взгляд, и движения. Но никто этого не замечает, как и во мне, кроме своих. А некоторые могут заметить еще до того, как ты вообще узнаешь, что существует «мягкий путь»…

* * *

Спиридонов вспомнил Фудзиюки и вздохнул. А Ощепков продолжил:

– Мы с вами, Виктор Афанасьевич, что ни поворот в рассказе, то отвлекаемся, заметили? Эдак я и до рассвета не уложусь со своей сагой. Жена тревожится уже, поди…

– Так, может быть, перенесем на завтра? – с готовностью предложил Спиридонов.

– Да нет, пожалуй, доскажу, только вкратце, – потер ладони Ощепков. – И спасибо вам.

– За что это? – не понял Спиридонов.

– За то, что решили за меня ходатайствовать, – серьезно ответил Ощепков.

– Полноте, я еще ничего не сделал, – открестился от благодарности Спиридонов. – Да и сами вот говорите, мы из одного мира с вами. Возможно, вы поняли это раньше, но я тоже понял.

– Я знаю, – ответил Ощепков. – Итак, я оказался в семинарии, но не в составе русской группы, а как бы сам по себе. Дело в том, что Свирчевский возлагал на меня особые надежды. Сам того не зная, я все свое детство «проходил особую подготовку». Ценнейшим элементом этой подготовки было то, что я был совершенно одинок на этом свете. Свирчевский предусмотрительно удалил от меня всех, к кому я мог бы привязаться, – кроме моих друзей по играм, тоже участвовавших в его программе. Вам это, возможно, покажется чудовищным, но мое детство, моя дружба с Трошей, обучение у Фукурю – все это было подготовкой. Яслями разведчика, как изволил выражаться штабс-капитан. Потому я и прибыл один, инкогнито с Сахалина, с виду – несчастный сирота, который просто ищет место под солнцем. Свирчевский понимал, что его группу японцы будут плотно опекать, а на меня и внимания не обратят. Что им сирота, не имеющий отношения к Военному ведомству?

О том, что мое обучение будет суровым, Свирчевский меня предупредил, но, видимо, владыка суровость понимал как-то по-своему. Я не слышал от него ни единого выговора за весь период моего обучения; порой меня даже хвалили, и не только приватно. Но поблажек мне никаких не делали, да я их и не требовал.

С другой стороны, я был прилежен, даже и намного прилежнее, чем в реальном училище. Дело в том, что штабс-капитан, не пугая, не угрожая, сумел разъяснить мне, что без протекции Военного ведомства я никто и звать меня никак. И потом – в семинарии у меня были одежда, еда, крыша над головой и относительное спокойствие, во всяком случае, по сравнению с моим пребыванием в доме матери. С чего мне желать большего? С чего мне быть недовольным?

Мне были симпатичны строгие японские учителя вроде отца Иоанна Сэнума, преподававшего нам, между прочим, и русский язык. Другие русские ученики Ивана Акимовича не любили и считали его слишком уж строгим, а мне нравилось, что он говорит по-русски почти так же чисто, как коренной русак (хотя иногда и путая буквы «р» и «л»). Общаясь с ним, хотелось так же научиться говорить по-японски, и не только мне; такое желание не обошло даже тех, кто его не любил.

Многие из русских мальчиков были недовольны бытом – едой, одеждой, тем, что учиться приходилось, сидя по-японски, на пятках. Вы же знаете, как это непросто, а для молодого человека, в ком силы бурлят, тем более. А тот же Сэнума внимательно за этим следил, отсюда и нелюбовь. Он говорил, что сидение на пятках развивает христианскую добродетель, но мы не могли уразуметь какую; наконец Троша спросил об этом у отца Николая. Тот улыбнулся:

– Конечно же, смирение. Но не думайте, что это нужно вам только как истинно православным. Настоящим мужчинам смирение и терпение также необходимы. Недаром у казаков есть поговорка: «Терпи, казак, атаманом будешь».

Нас при этом разговоре было несколько, причем большинство из русской группы происходили из казаков Войска Забайкальского, так что слова владыки им пришлись по душе, и с того момента мы даже стали соревноваться, кто дольше высидит на пятках. Так, незаметно, под мудрым руководством владыки мы все больше становились своими в Японии.

К концу обучения мне уже доверяли сопровождать по Токио приезжавших к владыке визитеров. Говорят, я неплохо с этим справлялся, да я и сам вскорости понял, что японцы не относятся ко мне как к гайцзыну, несмотря даже на мою вполне европейскую внешность. Мне это казалось чудом, и это чудо сотворили преподаватели семинарии.

Я старался быть прилежным, старался не подводить отца Николая и удерживал других от необдуманных поступков, но это накладывало определенные обязательства. Любая власть, хоть и такая маленькая, как была у меня над моими товарищами, неизменно возлагает на тебя бремя ответственности, и, если ты можешь сказать другу, чтобы он не приставал к кому-то, ты должен уметь защитить его, если кто-то лезет к нему.

Это произошло на втором курсе. Должен сказать, у нас в семинарии преподавали дзюудзюцу, но только базовые, в основном подготовительные элементы. Тот же Фукурю давал нам больше знаний. Но тогда каждый раз, разуваясь перед татами, я чувствовал, что лишь приоткрываю вуаль, за которой скрывается целый мир.

Дзюудзюцу преподавал нам один японец. Русские ребята его любили, поскольку он, в отличие от остальных учителей, не особенно за нами следил, не нагружал так, как наших японских товарищей, а позволял баловаться и говорить между собой по-русски. Мне это было не по душе. Мне казалось, что учитель нарочно не дает нам заглянуть за вуаль, словно цербер, стоящий на страже неведомого и наверняка прекрасного мира. Простите мне цветистость слога, но иначе трудно передать то, что я чувствовал… А то, что я тогда чувствовал, во многом определяло то, что я делал. Я внимательно следил за японскими учениками и однажды попытался повторить одну из сисэй[20], в результате чего не удержал равновесия и сел на пятую точку, рассмешив японских учеников и заработав от учителя эпитет «бака гайцзын»[21]. Когда же я попытался спросить у учителя, что я сделал не так, тот ответил мне просто: «Родился».