Книга Аппендикс - Александра Петрова

Подвалы

И может только я один еще знаю что он жил

Унгаретти. В память Локвиц 30 сентября 1910

Минуя здания, первые этажи которых были спошь заняты витринами, мимо низких деревьец, позолоченных клементинами, оставив подозрительную оптику за спиной, я бодро вышла к площади Общего дела. Она была ладно охвачена полуобручем здания конца девятнадцатого века, появившегося на месте исчезнувшей экседры начала четвертого. В ту давнюю пору в портиках и перед ними проходили театральные представления для посетителей гигантского комплекса бань.

Через это неуютное пространство, где так хаотично были расставлены постройки с разницей в пятнадцать веков, я ходила в сицилийскую кондитерскую. Заглотить мини канноло, поглядеть на разноцветные марципаны, попугайничающие в витрине в виде всевозможных фруктов, или послушать болтовню у барной стойки, наслаждаясь колкими выпадами тамошнего пожилого бармена. Откусывалась хрустящая сласть, смаковалась рикотта, падали крошки, и жизнь продвигалась вперед. Кофе, кстати, там готовили скверно, официанты и продавцы выглядели измученными, а деньги драли преувеличенно.

Дальше размещался бар, в котором кофе был лучше и дешевле, но по незнанию тебе могли предложить шлюший куш или спросить беленького. Попадались там бывшие наши девчонки, липкие местные и отражающиеся друг у друга в темных очках, похожие на боровов молодчики-балканцы с короткими славянскими носами и с оттопыренным карманом куртки, в котором как будто бы просто так лежала правая рука.

Именно там я узнала, что человека с вопрошающим, тяжелым взглядом светлых, глубоко ввинченных глаз-ледышек, которого я, кажется, уже где-то мельком видела, звали Флорин. Приятно окунувшись в это имя, напомнившее мне букетик незабудок или клумбу с анютиными глазками, я рассеянно слушала его небыструю речь с легким акцентом и перед пустотой кофейной чашки представляла, как тысячу семьсот лет назад на этом месте люди нежились в горячей воде и целовались в пару. Ну и визг же и крик стоял тогда в банях! «Держи вора!» «Брею, брею подмышки!» «Кому потереть спинку?» В то же самое время в каком-нибудь удаленном углу портиков мальчишки слушали учителя и записывали его слова на покрытых темным воском деревянных дощечках. Кто-то, впрочем, как и я, считал ворон.

Мы были примерно одного возраста, и, хотя слово Трансильвания напомнило мне смутно о заколдованных замках и насильственных донорах крови, он показался мне сразу выросшим дружком из моего детства. К тому же он так по-человечески пах потом и чесноком, что я уверилась, что передо мной точно не стригой[7]. Наверное, и он ждал от меня чего-то вроде танца вприсядку с матрешкой под мышкой, потому что сразу предложил вместе выпить.

– Тебя это, наверное, изумит, но по статистике русские по потреблению алкоголя идут вслед за финнами, австралийцами и чехами. – Вот как виртуозно я смогла отстоять национальное достоинство, благодаря карманному справочнику Мир в цифрах, который время от времени пролистывала в минуту ожидания поезда метро. – Румыния, между прочим, там тоже в начале второй или даже в конце первой десятки. – Так-то тебе, Дракула!

И все-таки для бодрости, которой так не хватало ввиду отступающего тепла, наплевав на статистику, я заказала себе еще один, но уже откорректированный чем надо кофе.

Позже я поняла, что и мой приятель мечтал о том, чтобы тот мир, в котором ему довелось родиться и где мелькали кривые отражения утопии, поскорей разбился. Теперь его больше не существовало, и мы оба оказались в нелепом положении людей вне топографии и времени, с сомнительным прошлым, но с тоской по списанным родинам, в чье далекое существование все трудней становилось верить и которых, согласно экономическим теориям, вообще, кажется, не должно было бы быть никогда.

– За встречу! – улыбнулся он нежно и поднял рюмку с коричневой жидкостью, пахшей чем-то аптечным.

– Фернет Бранка – превыше всего[8], – ответил за меня бармен.

Невысокий, со скуластым лицом, которое постоянно исходило волнами чувств, мой новый знакомый упрямо морщил лоб и планомерно вскипал от эмоций. Дойдя до какой-то неведомой риски таймера, он остывал, будто от брошенного в кипяток льда, чтоб забурлить через короткое время вновь.

Взбудораженные знакомством, мы вышли на шумную площадь.

Нужно было родиться или по крайней мере основательно сделаться римцем, чтобы научиться переходить ее как ни в чем не бывало. Так, будто ты и не думаешь, что резко поворачивающие машины мчатся прямо на тебя. Даже спустя годы я все еще робко застревала где-то на середине пути, вместо того чтобы быстренько, но с достоинством, как живучий грызун, которыми кишел этот город, шмыгать меж мотоциклами. Зато за растянутое моей трусостью время перехода я успевала мысленно подсмотреть за гладкокожими после бритья и депиляции (или, как теперь говорили, ваксинга) юношами, когда-то плескавшимися на этом месте в мраморных ваннах или играющими в trigon: трое соблазнительных игроков под ведущийся наблюдателями счет бросали друг другу, обманывая взаимные ожидания, расшитый яркими ленточками жесткий маленький мяч, набитый тканью и обрезками кожи. В следующем отсеке надушенные благовониями матроны снимали с голов огромные, в рост карлика, парики на медных каркасах, пока другие уже совершали омовения в сотнях мраморных ванн под гул и плеск, умноженный высотой потолков. Из-за толстых стен еле слышно звучали трубы, предваряющие представления гимнастов перед термами.

На этот раз быстро, без помех достигнув центра площади, мы присели на бордюр фонтана, и на случайную точку нашего временного пересечения стал наматываться клубок прошлого вместе со всем тем, что называют «отношениями».

Когда-то очень давно Флорин собирался стать учителем истории и даже написал статью о войнах Траяна, теперь же, хоть он уже давно ничего не писал, главным его увлечением сделалась тема варварских завоеваний и падения Рима. Было очевидно, что он оказался здесь не по культурному обмену, не как благополучный стипендиат какой-нибудь академии, а скорее всего по банальным для нашего поколения драматическим стечениям обстоятельств и потому обустроил свою жизнь на территории разрушения цивилизаций. С легкостью фокусника и быстротой репортера он пересекал тысячелетия, отщелкивая на ходу несфокусированные кадры древности, которые, словно папиросная бумага, накладывались на настоящее.

А в настоящем бронзовые птицы, звери и голые люди фонтана точно так же, как всегда, подвергались обливаниям, как будто не чувствуя с каждым днем набиравшего силу холода. Мы смотрели на руины терм и вспоминали о сыне писца-вольноотпущенника, о балканском парне Диокле, которому их посвятили по случаю его единственного визита в Рим как раз перед его отречением от августовской власти.