Книга Остров фарисеев - Джон Голсуорси

Молодой иностранец наконец появился, все такой же небритый и без башмаков, но что касается остального, то даже почти нарядный.

- Вот теперь совсем другое дело, - сказал он. - Башмаки же, боюсь... и, сняв свои носки, вернее, носки Шелтона, он показал потертости величиною с полкроны. - Что посеешь, то и пожнешь. Я сильно похудел, - просто заметил он. - Да, кто хочет видеть мир, должен страдать. Voyager, c'est plus fort que moi! {Путешествия - это моя слабость! (франц.).}

Молодой человек произнес это не без грусти, словно намекая на некие несбывшиеся возможности, и потому Шелтону и в голову не пришло, что за его словами может крыться врожденная нелюбовь к труду.

- Я распростился со своими иллюзиями, - продолжал молодой человек, затягиваясь папиросой. - Когда поголодаешь несколько раз, многое начинаешь понимать по-иному. Savoir, c'est mon metier; mais remarquez ceci, monsieur {Познавать истину - вот мое ремесло; но заметьте, мосье (франц.).}: далеко не всегда преуспевают те, кто способен мыслить.

- Ну, а если вы даже находите работу, то, наверное, скоро от нее отказываетесь? - заметил Шелтон.

- Вы обвиняете меня в непоседливости? Позвольте мне разъяснить свою точку зрения. Я непоседлив, потому что честолюбив: я хочу снова быть независимым и всеми силами стараюсь добиться этого, но как только я вижу, что работа не сулит мне ничего в будущем, я бросаю ее и отправляюсь на поиски чего-то лучшего. Je ne veux pas etre "rond de cuir" {Я не хочу быть "канцелярской крысой" (франц.).}, гнуть спину, чтобы за день сэкономить шесть пенсов и, прослужив сорок лет, отложить крохотную сумму, которая кое-как позволила бы мне дотащиться до конца моих тяжких дней. Такая жизнь не в моем характере.

Этот остроумный вариант общеизвестного "мне очень скоро все приедается" он произнес с таким видом, словно сообщал Шелтону некую важную тайну.

- Да, это, должно быть, тяжело, - согласился тот.

Ферран пожал плечами.

- Жизнь - это не вечный праздник, - заметил он. - Иной раз приходится отбросить в сторону всякую щепетильность. Откровенность - единственная черта во мне, которой я горжусь.

Словно опытный аптекарь, он умело преподносил Шелтону свои идеи в таких дозах, чтобы тот мог глотать и переваривать их. "Да, да, - казалось, говорил он, - вы бы, конечно, хотели, чтоб я думал, будто вы прекрасно знаете жизнь: у вас нет ни моральных принципов, ни предрассудков, ни иллюзий; вы бы хотели, чтоб я думал, будто вы считаете себя равным мне, - просто сидят два человекоподобных существа и разговаривают друг с другом, и их ничто не разделяет - ни положение, ни богатство, ни одежда, ничто, - a c'est un peu trop fort! {Это, пожалуй, уж слишком! (франц.).} Вы лучшая из всех подделок, какие я встречал среди людей вашего класса, хоть вы и получили столь неудачное воспитание, и я вам очень благодарен, но рассказывать вам все, о чем я думаю, значило бы нанести ущерб моим планам. На это вы не рассчитывайте".

В старом сюртуке Шелтона он выглядел вполне прилично, тем более что обладал врожденной, почти чрезмерной утонченностью. Он, казалось, сроднился с окружающей обстановкой, и, что еще удивительнее, Шелтон чувствовал себя с ним так просто, словно этот молодой человек был часть его самого. Шелтон с удивлением осознал, какое место занял в его мыслях этот молодой иностранец. Его манера держать голову и широко расставлять ноги - несколько угловатая, но не лишенная известной грации, скептическая складка рта, выходившие из этого рта кольца дыма - все указывало на то, что это бунтарь, стремящийся ниспровергнуть существующий порядок. Его тонкий, слегка искривленный нос, быстрый взгляд широко раскрытых, навыкате глаз говорили о необычайной ироничности, - он был воплощенным отрицанием всего общепринятого.

- Чем! я живу во время моих скитаний? - продолжал Ферран. - Что ж, для этого имеются консулы. Конечно, чтобы обращаться к ним, нужно отбросить излишнюю щепетильность, но, когда умираешь с голоду, многое становится дозволенным; к тому же ведь эти джентльмены только для того и существуют. В Париже есть целая компания немецких евреев, которые живут исключительно за счет консулов.

Он поколебался какую-то долю секунды и тут же продолжал:

- Да, мосье, если бумаги у вас подходящие, можно попытать счастья у шести-семи консулов в одном и том же городе. Нужно только знать два-три языка, но в большинстве своем эти джентльмены сами не очень сильны в языке той страны, которую они представляют. Вы скажете: это значит добывать средства обманным путем? Пусть так. Но в конечном-то счете какая же разница между всей этой глубокоуважаемой компанией директоров, модных врачей, фабрикантов, жуликоватых подрядчиков, военных, сельских священников да, пожалуй, и самих консулов, которые получают деньги и ничего не делают взамен, и несчастными бедняками, которые проделывают то же самое, но при этом подвергают себя куда большему риску? Нужда диктует свои законы. Да если б эти джентльмены оказались в моем положении, вы думаете, они бы стали колебаться?

- Впрочем, вы правы, - поспешил добавить Ферран, заметив сомнение на лице Шелтона. - Они, конечно, стали бы колебаться, но только из страха, а не из принципа. Ведь щепетильность теряешь лишь в тех случаях, когда тебя уж очень крепко прижмет. Копните поглубже, и вы увидите, какие некрасивые поступки совершают ежедневно наши самые уважаемые граждане, и по причинам, далеко не столь серьезным, как желание утолить голод.

Шелтон закурил папиросу, - ведь и он получал доходы, за которые не расплачивался никаким трудом.

- Я приведу вам один пример, - сказал Ферран, - который показывает, чего можно добиться решительностью. Как-то раз в одном немецком городе, etant dans la misere {Попав в крайне бедственное положение (франц.).}, я решил обратиться к французскому консулу. Я, правда, как вы знаете, фламандец, но мне необходимо было где-то раздобыть денег. Консул отказался принять меня; тогда я сел и стал ждать. Часа через два чей-то голос проревел: "Как, эта скотина все еще здесь?" - И в комнате появляется сам консул.

"У меня ничего нет для таких, как ты, - говорит он. - A ну, убирайся отсюда!"

"Взгляните на меня, мосье, - говорю я. - На что я похож - одна кожа да кости. Я, право, очень нуждаюсь в помощи".

"Убирайся отсюда, - кричит он, - или я позову полицию!"

Я не двинулся с места. Прошел еще час, и в комнате снова появился консул.

"Ты все еще здесь? - говорит он. - Позовите полицейского".

Приходит полицейский.

"Сержант, - говорит консул, - вышвырните отсюда этого субъекта".

"Сержант, - говорю я, - этот дом - территория Франции!"

Разумеется, я сказал это с тонким расчетом: в Германии не питают особой любви к тем, кто защищает интересы французов.

"Он прав, - говорит полицейский. - Я тут ничего не могу поделать".