Книга Птичий суд - Агнес Раватн

Я взглянула на нее, на седые с желтизной волосы, щурящиеся глаза, на расплывшееся тело под красным фартуком. Она продолжала пробивать мои покупки.

– Хорошо купить немножко еды. Еды и чего-нибудь к ней.

Мне нечего было ответить, я забрала покупки и села на велосипед. «Очередь Багге. Что-нибудь еще». Я почувствовала себя сломанной, удивившись, почему так. Почему она, жалкая личность в убогом магазине под угрозой закрытия, заставляет меня так себя ощущать? И не потому, что я позволила себя сломать, не потому, что это было легко сделать. Потому что у меня были все причины чувствовать себя сломанной под нападками изощренных, намекающих комментариев, которые она выдавала мягким, язвительным голосом. Она попала в цель. Настала очередь Багге! Нет! Это не так, подумала я. Она могла с таким же успехом вырезать ножом надпись «блудница» у меня на лбу.

У входа в дом меня затошнило. В ту же секунду он вышел из ванной. Он было хотел что-то сказать, но я быстро прошла мимо него в кухню. Как это типично, думала я взбудораженно, нападки мелких людишек на тех, кто чего-то добился, много работал, посвятил себя чему-то и у кого что-то получилось. Это хуже всего для таких людишек, это напоминает им о собственном ничтожестве. Всего одна ошибка, и они сотрут тебя в порошок с радостным визгом. М-да, ну и ну, эти садовые работы плохо на меня влияют, после них я чувствую себя сверхчеловеком.

Он почти не выходил из своей комнаты с тех пор, как вернулся. Я едва слышала, как он изредка ходил в ванную и обратно. Он сообщил мне, что еду готовить не нужно, ни завтрак, ни ужин, пока он не скажет. Я мало что поняла из этого, но полномочий расспрашивать у меня не было. Но ведь должен же он что-то есть. И разве это не моя ответственность, разве не за это он мне платит? Я решила выманить его запахом свежеиспеченного хлеба. Он всегда настаивал на черном тыквенном магазинном хлебе, но это был рецепт ржаного хлеба из той самой тетрадки, который мог навести его на другие мысли.

Я смешала цельные зерна, грубую ржаную муку и патоку и замесила вязкое тесто. Поставив форму с тестом в духовку, я увидела в рецепте, что его надо не печь, а держать на пару! Пятнадцать часов, а сейчас только пять вечера, значит, он будет готов только к завтраку.

Около полуночи я решила протереть кухонные полки от пыли. Я не хотела и не могла произвести впечатление человека на страже. Форма дымилась. Я боялась, что он выйдет и заметит, что духовка работает посреди ночи, это точно означало бы для меня заявку на отъезд домой. Конечно, ничего страшного не случится, если я уйду к себе и прилягу, но что мне сделать, написать записку на случай, если он встанет ночью? Что еще это даст, кроме того, что откроет, как много я размышляла об этой проблеме? В два часа ночи я уселась с книгой на крошечный диван за обеденным столом.

Я проснулась, услышав, как он вышел из своей комнаты. О нет, хлеб! Я уснула. Что он теперь подумает? Сколько времени? Нет, на улице еще темно, я уснула всего на мгновенье. Я осталась лежать за обеденным столом, он вышел в коридор и прошел в ванную. Четыре часа утра. Я подумала, стоит ли мигом промчаться наверх, но ведь он мог выйти в любое время, и я осталась на диване. Вдруг раздался какой-то шум, похожий на короткое жужжание. Через пару минут все снова затихло. Потом какая-то возня и звук спущенного бачка в туалете. Он вышел из ванной, а я лежала неподвижно с барабанящим сердцем. Он остановился у кухни, духовка светилась, как старый атомный реактор. Он ушел к себе, и я успела увидеть его мельком перед тем, как он закрыл дверь. Я не должна была это увидеть. Если в мире и была одна вещь, которую я точно не должна была увидеть, так именно эта. У него была бритая голова. Он побрился наголо. Череп его блестел, но несколько случайных черных волосков остались.

Разрезая все еще дымящийся хлеб рано утром на следующий день, я услышала шаги на улице. Подбежав к двери, я заглянула в мутное стекло, увидела его силуэт в воротах: длинными, быстрыми шагами он шел по аллее. Я неслышно повернула ручку двери и оставила дверь приоткрытой. Его бритый затылок постепенно отдалялся в сторону шоссе, он был одет в черное. Почему я не заметила, как он вышел из дома? Ночная картина не выходила у меня из головы, меня тошнило. Объяснения можно было найти чему угодно, но не этому. Я зашла в его ванную. Он хорошо убрал за собой, нигде ни волоска. Я разделила хлеб на четыре части, завернула в пленку и убрала в морозилку. Ничего не вышло. Я вышла во двор и долго стояла, выглядывая его на шоссе. Никого. Он уехал. Немного помедлив, я пошла в сарай. Достала лестницу, положила ее на траву. Наполнила ведро водой с мылом, взяла тряпку и вышла.

Сначала я занялась другим окном, чтобы не вызвать подозрений на случай, если он вдруг вернется. В груди стучало, пока я приставляла лестницу к противоположной моей спальне стене, там, где была закрытая комната. Дрожа, залезла наверх, было высоко. Окно было таким грязным, как будто я заглянула в мешок от пылесоса, я провела тряпкой по стеклу и приложила к нему лицо. Вдоль стены были едва различимы несколько коробок. Несколько пар обуви, сапожки и женские туфли. Вдоль других стен еще коробки со сложенным бельем, было нетрудно разглядеть, что все это женская одежда. Вот где он хранил вещи своей жены. Зачем здесь, разве она собиралась отсутствовать так долго, что ее вещи нужно было убрать с дороги? Как бы то ни было, она существовала. Нур. Некоторое время я думала, что вся эта история с женой – вымысел. Но она все-таки существует. С одной стороны, это было облегчением. Если бы он солгал насчет жены, о чем еще он мог лгать? Я начисто вымыла окно и осторожно слезла вниз.

Я перенесла лестницу вокруг дома и поставила ее к кабинету. В животе зашевелилось. Я пошла проверить, не видно ли его на шоссе, но никого не было. Пошла обратно к лестнице, отжала тряпку и забралась наверх. Провела тряпкой по окну. С внутренней стороны висели белые вязаные шторы. Я прильнула лбом к мокрому стеклу, пытаясь сфокусировать взгляд, но ничего не было видно.

Отнеся лестницу на место, я почувствовала пустоту. Жена существует. Она может вернуться. Я едва осмеливалась думать об этом, я не должна быть тут, когда это случится.

Я не знала, чем себя занять. Будет ли он отсутствовать так же долго, как в тот раз? Почему он хотя бы не мог просто сообщить мне? Я сварила кофе и уселась под вишней, теперь и остальные фруктовые деревья были как мел белые от цветков. Солнце пекло. В саду начинался прекрасный хаос, растущий с каждым днем. Все бесконтрольно разрасталось и расцветало. После каждого маленького дождика и солнца вслед за ним из земли прорастало что-то новое, требуя все больше места.

Войдя в дом с кофейником, я взяла книгу по садоводству и вернулась в сад, твердо решив быть последовательной и терпеливой. Я останавливалась у каждого растения и неуверенно рассматривала его, сравнивая стебли и листья и все остальное. Кроме того, я была полна решимости прикрепить бумажку на ветку или аккуратно вокруг стебля или на камень рядом, если на само растение было некуда.

Через пару часов я насчитала почти тридцать названий, устала, но была горда собой. Я почти обновила представления о норвежском языке. В записную книжку я внесла: кроваво-красную герань, гравилат городской, камнеломку теневую, крестовник лесной и вербейник дубравный – какие странные слова. Во всех клумбах смешались роскошные, уверенные в себе садовые растения и озорные дикие цветы, самостоятельно укоренившиеся тут. Плотная живая изгородь, закрывавшая сад от холодного ветра, называлась ржавой розой. Как я могла быть такой равнодушной к цветам! Столько лет жила в городе и едва ли видела хоть один частный сад, только пару городских парков то тут, то там. Но когда я задумалась, я вспомнила, что ведь выросла в саду. Тогда я этого не замечала, но каждые выходные родители работали там. В ретроспективе я видела маму, стоявшую на коленях у клумбы, в перчатках, с ведром, лопатой и тяпкой. Всепоглощающий проект по компосту моего папы. Мамин огородик с травами. Горшки с зеленым луком, жутко пахнущие все лето назло соседским детям. Ревень в углу лужайки, кусты крыжовника вдали у елей. Длинные стебли сладкого горошка, грядки с морковью и картошкой. Малина и ежевика, поросль черники в лесу за домом. Ах, боже мой, да я выросла в лесу, мы были там большую часть времени, проводили там каждое лето, а сейчас я все это позабыла. Теперь лес, природа стали мне чужими, внушали мне неуверенность в себе, а раньше были мне домом.