Книга Предрассветная лихорадка - Петер Гардош

– Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива! Жива!

Сегодня один из моих друзей, Тиби Хирш, получил письмо из Румынии о том, что его жена жива и находится дома. Но еще в Бельзене я разговаривал с тремя людьми, которые утверждали, что видели, как ее застрелили…

* * *

Это яркое триумфальное интермеццо наконец побудило отца к решительным действиям для того, чтобы добиться поездки.

Он знал, что каждую среду Линдхольма можно было застать вечером в главном здании. Набросив поверх пижамы пальто, он пробежал по двору и постучал в кабинет врача.

Линдхольм предложил отцу сесть и выжидательно посмотрел на него. Кабинет освещала только настольная лампа, пятно света не доходило до глаз врача, и они оставались в тени. Что немного смущало отца.

– Я хочу поговорить с вами о душе, господин главный врач.

Свет падал только на подбородок и нос Линдхольма.

– Ну, это загадочная субстанция.

Пальто мой отец бросил на пол. И в замызганной полосатой пижаме походил на какого-то средневекового праведника.

– Иногда она поважнее, чем тело.

Линдхольм сцепил замком пальцы рук.

– Психолог приедет к нам через неделю…

– Нет, доктор, я хочу обсудить это с вами. Вы читали “Волшебную гору”?

Линдхольм откинулся в кресле, и лицо его окончательно скрылось в тени. Он стал человеком без головы.

– Да, читал.

– Со мной то же, что с Гансом Касторпом. Извращенная тоска по здоровью… это больно почти физически…

– Могу вас понять.

Мой отец наклонился вперед:

– Так дайте мне разрешение! Я прошу.

– А при чем здесь это?

– Если я съезжу… к двоюродной сестре… хотя бы на пару дней, если представлю себе, будто я здоров…

Линдхольм перебил его:

– Это мания, Миклош, я умоляю, расстаньтесь с ней!

– С кем я должен расстаться?

Линдхольм вскочил, окончательно скрывшись в тени.

– С этой манией! С помешательством на поездке! Со своим упрямством! Одумайтесь наконец!

Отец вскочил. И тоже перешел на крик:

– Не одумаюсь! Я поеду! Я должен!

– Это будет летальное путешествие! Вы умрете!

Беспощадный диагноз Линдхольма завис в воздухе, как какая-то жуткая птица. Мой отец видел лишь освещенные ноги врача, точнее, часть брюк от костюма, поэтому приговор он мог бы оставить и без внимания.

В наступившей тишине слышалось только их возбужденное дыхание.

Линдхольм, видимо устыдившись, повернулся к шкафу, открыл дверцу, закрыл ее и снова открыл.

Мой отец стоял бледный как полотно.

Линдхольм неожиданно перешел на шведский.

– Простите, простите, – повторял он, – простите меня.

Потом вынул из шкафа картонный чехол и, подойдя к смотровому экрану, щелкнул выключателем. Комнату залил холодный матовый свет. Врач наложил снимки на экран. Все шесть.

– И где же находится на излечении ваша, как вы говорите, кузина? – спросил он, не оборачиваясь к отцу.

– В Экшё.

– Снимите пижаму. Я вас послушаю.

Мой отец сбросил с себя верх пижамы, Линдхольм взял фонендоскоп.

– Дышите. Глубже. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

Друг на друга они не смотрели, хотя стояли лицом к лицу.

Мой отец усердно дышал. Линдхольм прослушивал его долго и с таким видом, словно он наслаждался какой-то далекой неземной музыкой. И вдруг спокойно сказал:

– Три дня. Для прощания будет достаточно. Как врач, я считаю… А впрочем, какая разница… – И мах-нул рукой.

Мой отец натянул пижаму.

– Спасибо, господин доктор!

Лили, дело за тобой, действуй быстро, по-умному! Мы должны провести эту “Лотту”! Мне понадобится бумага, на шведском, от твоего врача – о том, что как медик он поддерживает посещение. Своего я уговорил!

Линдхольм смущенно крутил в руках фонендоскоп. В приглушенном интимном свете настольной лампы он вытащил из заднего кармана бумажник.

– Забудьте. Это я говорю вам как врач. Душа… Иногда о ней лучше не вспоминать…

Он собрал снимки и положил их в конверт. Затем выключил экран, вытащил из бумажника небольшую, в несколько сантиметров, потертую фотокарточку и протянул ее моему отцу.

На фотографии была запечатлена белокурая девочка. Она стояла с мячом у стены, недоверчиво глядя в объектив.

– Кто это, доктор?

– Моя дочь. Она умерла. Погибла в аварии.

Мой отец боялся пошевелиться. Линдхольм тяжело переступил с ноги на ногу, скрипнула половица. Голос его звучал хрипло:

– Жизнь, случается, нас наказывает.

Мой отец большим пальцем погладил лицо девчушки.

– Это от первого брака. Ютта. Марта вам рассказала вторую половину нашей истории. А это – первая.

* * *

На этот раз Лили с подругами решили организовать более продолжительную программу. В клубе на первом этаже Шара, которой Лили аккомпанировала на пианино, исполнила восемь песен, в том числе две венгерские, одну – Шумана, две – Шуберта, и даже несколько опереточных шлягеров.

Солдаты и медицинские сестры принимали их с бурным воодушевлением. После каждого номера Лили и Шара элегантно и скромно раскланивались на высокой сцене. Особенно льстило Лили, что среди зрителей был и главный врач, господин Свенссон. Он сидел в середине первого ряда, держа на коленях трехлетнюю дочь, и после каждого номера восторженно топал ногами.

В конце вечера он подошел к смущенно сидевшей за пианино Лили и поздравил ее. Девушка залюбовалась ребенком, который не капризничал, не заснул на концерте, а, напротив, явно наслаждался происходящим.

– Можно мне взять ее на руки?

Свенссон передал ей дочурку. Лили прижала ее к груди, а та рассмеялась.

Тем временем в зрительном зале солдаты обступили Шару. Упрашивать ее спеть что-нибудь на бис – просто так, без сопровождения – долго не пришлось. Шара выбрала печальную песню о разлуке возлюбленных. У многих солдат, хотя по-венгерски они не понимали ни слова, в глазах заблестели слезы.

Лили тоже охватила невыразимая грусть.

Несколько дней назад я был в городе и бродил в одиночестве по заснеженным улицам.

Смеркалось. В конце улицы, отлого идущей вверх, мой отец выдохся и сошел с велосипеда. Метров два-дцать он шел, толкая его вперед, а затем остановился.

Окна дома даже со стороны улицы, где он стоял, были не занавешены, и вся комната была как на ладони. Увиденное напоминало картину бытового жанра из прошлого века. Глава семейства читал, жена сидела за швейной машинкой. Между ними в деревянной люльке лежал младенец и, как видно было даже из‑за ограды, играл с куклой и улыбался беззубым ртом.