Книга Гений - Алексей Слаповский

И что?

Да мало ли. У них, между прочим, ребенок. Разумно ли держать психически больного человека в доме?

И Аркадий решил позвонить бывшей своей однокласснице и до сих пор верной подруге Анфисе Станчиц, которая работала невропатологом в поликлинике. Позвонил, узнал, что она сидит в своем кабинете и скучает: летом вообще больных меньше. Не потому, что люди мало болеют, а очень уж некогда лечиться: сады, огороды, хозяйство.

– А я вот гуляю тут. Вроде внеочередного отпуска. Загляну на минутку?

– Да пожалуйста!

Евгения не удивило, что Аркадий привел его в поликлинику.

Он сразу же начал описывать увиденное:

– Евгений не раз бывал в таких учреждениях и везде видел одно и то же: окраска стен, интерьер, дешевые лампы в дешевых светильниках, голые окна без штор с обязательными решетками на первом этаже, все казенное, обезличенное, призванное заставить пациента забыть о своем личном, смириться, стать всего лишь носителем болезни и не мешать лечить ее, если сочтут нужным, или не лечить, если не сочтут.

Аркадий поймал себя на том, что слушает эту чушь с раздражением. Еще недавно эти слова показались бы парадоксальной мудростью, а теперь во всем видится расчетливая хитрая благоглупость. Только кого обманывает Евгений, других или себя, вот вопрос! Если других, то зачем? Если себя, тогда понятно, себя-то мы дурим без всякой выгоды и расчета.

Анфиса встретила братьев внизу, у входа, и повела в комнату отдыха для врачей, где была обстановка скромного комфорта: диван и электрический чайник на подоконнике. Рядом с чайником в стеклянной медицинской чаше была гора разных конфет – традиционные подарки врачам от пациентов и их родственников.

– Шли мимо, вспомнил, что давно не виделись, решил заглянуть, – объяснил Аркадий свое появление.

Анфиса налила всем чаю, поставила чашу с конфетами.

– Как дела? – дружески спросила она Аркадия.

– Нормально, с работы выгнали. Временно.

– Как Нина?

– Все хорошо. Ругаемся на политической почве.

– Как и все. Я со своим Алексеем тоже. Ты за кого?

– А ты?

– Я первая спросила!

– Ко мне вот брат приехал, – сказал Аркадий, уходя от темы. – Евгений. Умный и оригинальный человек.

Он сказал это с легким нажимом, чуть склонив голову в сторону Евгения.

Анфиса прикрыла глаза, давая понять, что намек поняла.

Евгений же взялся за диктофон и тихонько начал наговаривать:

– Тонкая молодая женщина, с глазами всех красивых евреек мира, с прекрасными руками, которые легко представить просеивающими муку для мацы под палящим солнцем Палестины или Египта три тысячи лет назад, странно существовала своим юным, но древним смуглым телом в этих бледно-зеленых стенах, розоватых занавесках, под белым потолком с четырьмя квадратными светильниками, зарешеченными, будто окна, словно кто-то и зачем-то решил держать в заключении свет. Евгений понял, что он не видел в своей жизни женщины лучше и красивее Анфисы.

– Минутку, а Светлана? – слегка обиделся Аркадий. – Ты ей недавно то же самое говорил!

– Светлана ушла в прошлое, – ответил Евгений.

– Что вы еще увидели во мне? – спросила Анфиса.

– Евгений затруднился, – сказал Евгений. – Он видел очень многое, но смутно. Он видел, что Анфиса, сохраняя свой древний неискоренимый дух, отравлена духом русским, переменчивым, что ей везде одинаково плохо и одинаково хорошо, что она почему-то очень несчастный человек, который часто не понимает, зачем живет.

Анфиса откусила конфетку, отхлебнула чаю и сказала:

– Анфиса увидела в этом человеке, наряженном в военную форму, странный сплав искренности и симуляции. Возможно, он так долго тренировался в сумасшествии, что и в самом деле стал сумасшедшим.

– Вообще-то у него диагноз есть, – сказал Аркадий. – Покажи справку, Женя.

Евгений покопался в рюкзаке, достал и показал.

– «Шизофрения недифференцированная», – прочла Анфиса. – Что-то нам такое читали на третьем курсе. И давно это у вас? Или с рождения?

– Началось лет в десять с философической интоксикации, – охотно ответил Евгений.

– В чем выражалось?

– Боялся думать.

– То есть?

– Боялся, потому что мне казалось, что, если я начну о чем-то думать, я это пойму. И мне было страшно. Я боялся думать о смерти: боялся, что пойму, что такое смерть. Боялся думать о маме. Я ведь ее любил. И боялся, что, если начну о ней подробно думать, то пойму что-то такое, за что разлюблю. Об учителях боялся думать, об одноклассниках. Боялся подумать о собственном сердце. Подумаю – и начну слышать, как оно работает. Естественно, тут же подумал. И услышал. Потом начал слышать, как кровь во мне течет. И даже слышал, как слышу. То есть как в ушах появляются звуки. Даже перепонки болели от этого.

– Кому-то говорили об этом?

– Нет. Потом я боялся подумать о войне. Мне казалось, что, если подумаю, она начнется. О девочках боялся думать. Когда не думаешь, а только смотришь, они просто девочки. Симпатичные и не очень. А когда думаешь, то понимаешь: они уже женщины. Во всех подробностях. Это очень страшно.

– Не то слово! – воскликнул Аркадий, слушавший брата с сострадательным вниманием. – Досталось тебе, я смотрю! Но сейчас-то ты думать не боишься?

– Мы до этого дойдем, – ответил Евгений так, будто не он, а Аркадий был пациентом, который торопится поскорее выведать все подробности болезни.

И продолжил:

– Однажды я гладил котенка и вдруг подумал, что боюсь думать о том, что мне захочется его убить. Я даже заплакал. Убежал из дому. Потом попросил маму отдать котенка соседям. Это у меня долго было, целый месяц: боялся захотеть кого-то убить. Смотрю на кур во дворе, а сам думаю: не надо их убивать, они же живые. Но хочется. А потом думаю: их все равно убьют, чтобы съесть. И про людей так же думал: убивать их нельзя, но они же все равно умрут.

Удивление на лице Аркадия сменилось испугом:

– Слушай, перестань! Я тебя уже бояться начинаю, честное слово!

– И зря, – успокоил его Евгений. – Это давно прошло. Я нашел способ, как не бояться мыслей: надо думать, но постоянно. Все время. Без перерыва. Лучше всего – что-то такое придумать, из-за чего все становится просто. И я придумал, что я гений, который может то, чего никто не может. А когда придумал, то понял, что ничего я не придумал, что я действительно гений. А гений может все понимать про людей, про маму, про природу, вообще про все, но от этого не перестает все это любить. Ему можно.

– И ты любишь?

– Да, очень.

– А зачем в диктофон наговариваешь?

– Для фиксации. Я же о важных вещах думал, а что-то совсем простое забывал. Мама посылает в магазин за хлебом, за солью, за сахаром, я иду, а сам думаю, почему сахар сладкий, а соль соленая, почему хлеб без соли можно есть, а соль без хлеба нельзя, а вот сахар как раз можно, потом думаю, почему коровам соль лизать дают, такая эта соль, как для людей, или нет? Смотрю, а я уже в коровнике, а зачем пришел, не могу вспомнить.