Книга Камов и Каминка - Александр Окунь

Свидание с О’Мэрфи художник Каминка заканчивал в ресторане «Алоиз Даллмайр» ужином, состоявшим исключительно из десерта. Фламбированная груша «Вильямс» с базиликовым мороженым и клубникой под соусом из бальзамического уксуса, горький шоколад с перцем и бутылка «Круг Брют».

Однако в жизни художника Каминки были работы, после которых он просто ложился в постель и, будто проваливаясь в черную дыру, забывался сном без сновидений. Одной из таких работ был маленький женский портрет. К этой женщине, которую он видел в своей жизни всего три раза – первый в Эрмитаже на выставке «Десять шедевров Дрезденской галереи» и дважды в самом Дрездене, – он приходил с душой, исполненной робости и глубочайшего волнения. Здесь, перед этой работой, он не был профессионалом, холодно и придирчиво изучавшим секреты мастера. Он смотрел на этот небольшой холст беспомощно и растерянно, словно ребенок, встретившийся с чем-то огромным и незнакомым, не пытаясь привычно анализировать, препарировать цвет, валёры, ритм, композицию, текстуру. Он сознавал только одно, что если бы эта работа принадлежала ему, то каждый день, вставши ото сна, первым делом он с этой женщиной здоровался, желал ей доброго утра, а прощаясь, желал спокойной ночи. Он знал, что ничему научиться не сможет, ибо понимал: можно научиться фокусам, но нельзя научиться делать чудеса. Либо человек способен их творить, либо нет. А большего волшебника, чем тот, кто создал это маленькое чудо, Каминка не знал. Создал походя, на бегу, так же легко и радостно, как на бегу целовал эту женщину с золотисто-рыжеватыми волосами, белой кожей, жемчужными зубами и улыбчивым ртом. И в секунду, когда их губы прикасались друг к другу, мгновение и вечность ничем не отличались друг от друга. Этот человек жил так, словно времени не существует, и поэтому был уверен, что бессмертен, что все ему подвластно, все принадлежит: у него нет соперников ни в любви, ни в профессии. И он – ну надо же быть таким наивным! – был уверен, что так будет всегда. Однако время решило доказать ему, что оно есть и что с ним надо считаться. Оно убило смеющуюся золотоволосую женщину. Оно убило его единственного сына и другую женщину, которую ему удалось полюбить. Вот тогда он понял, что время существует, а поняв, стал его изучать. Отстраненно следил за тем, как любопытный юноша превратился в веселого, бесшабашного счастливчика, простодушно хвастающегося своей удачей. За тем, как судьба хлестала этого счастливчика по щекам, издевалась над ним, выставила его на посмешище, а он все никак не мог понять, почему и за что, но внимательно проследил за тем, как меняют лицо страдание и печаль. Он тщательно отмечал метки, которые время злорадно оставляло в его душе и на его лице, и так же спокойно, перед тем как опять обрести вечность, запечатлел улыбку беззубого старческого рта, беззвучный смех человека, которому уже нечего терять, который ничего не боится и которому время больше ничего не может сделать…

* * *

Порой случались в музеях и забавные встречи, как правило, в провинциальных небольших музеях, где есть время спокойно и внимательно рассматривать работы, а не нестись от шедевра к шедевру, как это вынужденно происходит в таких местах, как Лувр, Метрополитен…

В первый свой визит в Будапештский музей, ставший одним из самых его любимых, художник Каминка спокойно, не торопясь, разглядывал коллекцию итальянцев – и вдруг увидел такое, что поначалу привело его в полное недоумение. Каминка увидел муху. Не то чтобы раньше ему мух видеть не доводилось, он видел их в предостаточном количестве, правда, в музеях наблюдал их крайне редко, если вообще. Но тут муха сидела на картине. Причем не просто на картине, а на картине, изображающей мертвого Иисуса, поддерживаемого под руки двумя ангелами. И сидела она не просто на картине, изображающей Иисуса, а, прости господи, на самом Иисусе, на правой груди, как раз над раной, нанесенной копьем римского воина. Однако недоумение художника Каминки перешло все границы, когда, приблизившись, он обнаружил, что муха является, так сказать, неотъемлемой частью картины.

Художник Каминка глазам своим не верил. Ну ладно, у голландца на каком-нибудь натюрморте это бывает, ну ладно, у немца – от тех всего можно ожидать, но от итальянца? Мастер пятнадцатого века, благородный кватрочентист, воспитанный на понятиях идеала, красоты, совершенства, и на тебе, муха, и где…

Художник Каминка в недоумении смотрел на картину, и смотрел так долго, что в какой-то момент вместо картины увидел большую, залитую летним горячим светом комнату. Из окна были видны стены с заплатами закрытых ставен и черепичные крыши золотистого, словно истекающего от жары медом города. На большом деревянном, сколоченном из толстых буковых досок столе лежали кисти, палитра, стояли горшки с красками, банки с пигментами, кувшин с водой, большое майоликовое, флорентийской работы, блюдо с кистью винограда. Перед мольбертом с картиной, изображающей мертвого Иисуса, поддерживаемого двумя ангелами, стоял человек в белой рубашке с распахнутым воротом и темно-синих рейтузах. Черные волосы кольцами падали ему на плечи. Правой рукой человек задумчиво теребил курчавую бородку. Завтра он должен был отнести заказ отцу Марко в ораторий ди Сан-Лоренцо. Где-то далеко часы отбили десять Воздух за окном уже струился и дрожал, обещая жаркий тяжелый день. Джованни смахнул муху, сидевшую на виноградной кисти, задумчиво отщипнул черную с сизым налетом ягоду и кинул ее в рот. Муха вяло взлетела и снова опустилась на блюдо.

– И тебе жарко? – усмехнулся Джованни и опять уставился на работу.

Ну что ж! Вещь получилась на славу. Он медленно гонял языком вдоль ряда белых зубов крупную ягоду. Ангелы печально – о скором воскресении им было неведомо – поддерживали мертвое тело, не Бога – человека, ибо Бог умереть не может. Тогда никто – ни ангелы, ни тем более ученики не ведали, кем в действительности был умерший страшной смертью Учитель из Назарета. Для всех он был лучшим из людей, но не более чем человеком, чья плоть страдала так же, как и плоть любого другого, и была обречена превратиться в прах, ибо сказал Господь: «Из праха ты создан, в прах превратишься»… А может, ангелы уже знали? Ведь знал же об этом архангел Гавриил, принесший Марии благую весть о рождении сына. Надо бы справиться об этом у отца Марко, хотя зачем: в данных обстоятельствах печаль ангелам приличествует вне зависимости от того, известно им было это или нет…

Джованни медленно раздавил ягоду языком о нёбо и с наслаждением почувствовал, как кисловатый сок оросил рот. Но мы-то знаем, что Иисус воскреснет, и, чтобы прихожане уверились в этом своими глазами, он, Джованни, написал Иисуса глядящим на зрителя испытующим взглядом: уж не сомневаешься ли ты, человече, в том, что Я тебе говорил, что тебе обещал? Взгляд этот поистине проникал в душу, заглядывая на самое дно человеческого сердца. Да, со взглядом все было в полном порядке, ну а о смерти свидетельствуют потоки крови, стекающие с головы, изодранной терновым венцом, струящиеся из ран на руках и из рассеченного подреберья… И все же… Джованни поскреб затылок. Удалось ли ему в полной мере донести главную мысль: тело – смертно, а душа – вечна? Да, он сделал хорошую работу, и взгляд Иисуса, живой, проницательный, говорит о вечной жизни, но тело, смертное тело, говорит ли оно о смерти с той же убедительностью? Джованни проглотил высосанную виноградину и в сомнении щелкнул языком. Может, стоит сделать тело зеленоватым, как бы уже… Испуганная резким звуком муха взлетела и снова села на стол. Села на стол, словно на покойника…