Книга Найти и обезглавить! Головы на копьях. Том 2 - Роман Глушков

– Могу. А почему нет? – пожал плечами монах. – Что изменится, если я буду глядеть на это как-то иначе?

– Но разве у кригарийцев нет закона, который велит вам заступаться за слабых и беззащитных? – не унималась Ринар.

– Нет и никогда не было, – ответил Пивной Бочонок. – Ты, верно, путаешь нас с героями баллад, о которых рассказывал мне Шон: Геленкур Сокрушитель, Тандерия какая-то там, потом еще этот святитель, как его… А, неважно! – Он устало отмахнулся. – Вот их, говорят, хлебом не корми, дай позащищать с утра до вечера каких-нибудь сирых и убогих. Вот они бы с тобой согласились, а кригарийцы… Что ж, видимо, мы, наемники, так долго воевали бок о бок со всяким отребьем, что перестали видеть разницу между добром и злом. На войне у солдата слишком мало радостей, девочка. И радость победы – лучшая из них. Слово победителя – закон. А любимое слово победителя – «отдай!». И неважно, что он у тебя просит – важно, как быстро ты отдашь то, что ему надо. А не отдашь, значит, он возьмет это сам. Ну а тебе за непослушание сделают больно, уж не обессудь. Не я придумал законы войны. И не мне судить ребят Бурдюка за то, что они им подчиняются. Не мне, и тем более не тебе… Благодарю, Гифт! Очень кстати! Твое здоровье!

Ван Бьер поймал брошенную ему проходящим мимо наемником бутылку вина и жадно приложился к ней, не обращая внимание на сверлящую его глазами Ойлу. А она, поняв, что бесполезно увещевать толстокожего монаха, перевела свой укоризненный взор на меня.

Но что я мог добавить к словам Баррелия? Да ничего. И потому я лишь изобразил на лице сожаление и развел руками: дескать, извини, но кто я такой, чтобы оспаривать слова кригарийца?

Испепелив нас обоих глазами, Ринар презрительно фыркнула, развернулась и пошагала к полковнику Шемницу. Он и курсор Гириус топтались на другом краю площади и поглядывали на Аррода. А тот разгуливал по деревне гордой походкой завоевателя и выслушивал доклады подбегающих к нему наемников.

После каждого такого доклада Бурдюк оборачивался, подавал знак сиру Ульбаху и отрицательно мотал головой. Из чего следовало, что обыск, которым помимо грабежа также занимался отряд, пока не дал результата.

Головорезы вышвыривали из домов всех, кого там находили – бывало, что и через окна, – и допрашивали. Само собой, с рукоприкладством. Стариков колотили на глазах их детей, а детей на глазах их родителей – лишь бы чей-нибудь язык поскорее развязался. Дошло дело и до показательных убийств. Трескучий отнял у причитающей родни двух крестьян, получивших в бою тяжелые раны и истекающих кровью, и обезглавил тех на глазах у односельчан. Тоже в порядке устрашения. Хотя, судя по упоению, с каким Ярбор творил насилие, он мог бы рубить головы годжийцам и безо всякого повода.

Над деревней не умолкали ор и плач. Будучи не в силах больше глядеть на бесчинства, я отвернулся от них и уселся на лавочку рядом с кригарийцем.

– Вроде бы смышленая девчонка и дело свое знает, но иногда такая наивная, что прямо сама напрашивается на подзатыльник, – посетовал ван Бьер, отхлебнув из бутылки и наблюдая, как рассерженная Ойла приближается к Шемницу. – А, впрочем, что с нее взять? Она далеко не первая, кто на моей памяти приходит в ужас, окунаясь в подобное дерьмо. Бывало, что парни старше и здоровее тебя впадали в истерику, оказываясь на ее месте. Такие, что доселе видели войну лишь на картинках и ярмарочных представлениях. А потом их внезапно забрили в армию, и картинки сменились для них блевотной правдой.

– И что становилось с ними потом? – спросил я. Было приятно, что кригариец не поставил меня в один ряд с Ойлой и теми парнями, о которых упомянул. Хотя я тоже чувствовал себя отвратительно и не отказался бы убраться отсюда подальше.

– Новобранцы, которые были совсем бесхребетными, дезертировали, – ответил ван Бьер. – Бежали прочь, даже зная: если их поймают, то поставят перед строем и сделают мишенью для стрел. Но прочее большинство смирялось и привыкало. А потом, глядишь, они и сами начинали пользоваться правом победителя. Сначала прибирали к рукам то, что лежало на виду – вроде как от безысходности заключали сделку с собственной совестью. Но дальше – больше, ведь это азартное занятие затягивает словно пучина, знаешь ли. Вскоре эти ребята уже ломали мебель, вскрывали полы и резали перины, ища спрятанные ценности. А затем и не гнушались пытать хозяев, пока те не выдавали им свои тайники.

– И как после этого они договаривались со своей совестью?

– Да проще простого! У большинства из них на родине оставались семьи, которые нуждались в деньгах и золоте. И если бы эти чистоплюи стояли в стороне, глядя, как их товарищи набивают свои вещмешки трофеями, что могли бы достаться им, совесть мучила бы их потом гораздо сильнее, поверь.

– И что говорит тебе твоя совесть, пока ты сидишь в стороне и глушишь вино, а наемники грабят без тебя деревню?

– Прокапаешь ты однажды мне плешь своими вопросами, парень… – Баррелий рыгнул и поморщился. – Я не граблю Годжи по двум причинам. Первая: сегодня я не бился в строю, не обагрил свой меч кровью и вправе рассчитывать лишь на ту добычу, которой со мной поделятся другие. К счастью, в отряде кроме громадного злыдня с секирой есть и славные ребята, желающие меня угостить. – Он отсалютовал полупустой бутылкой снующим мимо наемникам, большинство из которых тоже были уже пьяны. – Ну и во-вторых, со здешней деревенщины и брать особо нечего. Разве похоже, что она богато живет, если половина годжийских мужиков гоняется по лесу за зайцами?… Ага, гляди-ка: похоже, сир Ульбах тоже отбрил нашу Ойлу! Вот незадача!

О чем Ринар увещевала полковника, мы не слышали – хотя легко могли об этом догадаться, – но ей опять не повезло. Шемницу сейчас было попросту не до нее. Он в нетерпении ждал, чем закончится обыск деревни, и выслушивать детский лепет… в смысле ойлину речь в защиту местных жителей у него не было ни желания, ни времени.

Также, как у Гириуса, к которому она, надо думать, тоже обращалась. Но святой сир, который недавно призывал легионеров «Вентума» не проливать кровь невинных южан, не желал просить о том же самом наемников. Хуже того, как обмолвился перед боем Аррод, вскорости курсору самому предстояло поджарить кое-кому пятки. На что Гириус тогда ни словом не возразил. Да и сейчас я не замечал, чтобы он был чем-то взволнован или недоволен.

Вконец разобиженная Ойла отстала от курсора и полковника и зашагала к крепостным воротам. Видимо, она поняла, что жаловаться Бурдюку ей и подавно не следует. Вот и решила по привычке отойти в сторонку и погоревать в одиночестве. Что ж, наверное, это было правильное решение. Я и сам был бы не прочь к ней присоединиться, но, боюсь, Баррелий воспринял бы мой уход как малодушие и начал бы потом ставить мне это в упрек.

Впрочем, едва Ринар скрылась с наших глаз, как ван Бьеру стало не до меня. И до всего творящегося в деревне тоже, потому что у него вдруг отыскалось неотложное дело.

Ширва Кривоносая – так звали одну из трех наемниц, что служили в отряде Бурдюка. Она была моложе кригарийца, но походная жизнь и пристрастие к выпивке потрепали ее настолько, что она выглядела ему практически ровней. Вдобавок ее перебитый искривленный нос тоже не добавлял ей привлекательности. Разве что фигура у Ширвы все еще оставалась крепкая, хотя Баррелию, который боготворил толстушек, мускулистые женщины-воительницы нравились значительно меньше.