Книга Робот и крест. Техносмысл русской идеи - Андрей Емельянов-Хальген

Впрочем, и без фантастического восстания машин современное западное понимание техники способно привести цивилизацию, ее породившую, к краху. Ибо непрерывно растущее царство машин со все возрастающей скоростью исчерпывает из земного тела не возобновляемые им ресурсы, наполняя пространство людского обитания многочисленными отходами своей жизнедеятельности. Наверное, такой прозаический финал настанет раньше, чем человек умудриться вложить искру своего сознания в железную машинную плоть.

Потому надо задуматься о другом пути развития техники, вернее — об ином понимании машины и ее места в человеческой жизни.

Русский человек попал к европейским механикам как ученик. Дело ученика — внимательно слушать, не задавая лишних вопросов. А учитель может многое рассказать о секретах своего ремесла, но при этом упустить самое главное — его причину. Она кажется сама собой разумеющейся, она сокрыта скорее не на страницах ученых книг, но в душе мастера. Потому и не узнал о ней один помор, шокировавший европейских учителей своей невероятной силищей и могучей фигурой, а земляков — гладко выбритым лицом и напудренным париком. Звали помора Михаил Васильевич Ломоносов. Он и принес на Русь знание механики.

Так и отправилась русская механика своим путем. Конечно, русским механикам был ведом перпетум мобиле, но принимался он ими не как заветная цель, но как средство. Средство, которое даст долгое движение в пространстве, сквозь которое суждено добираться к заветной цели, к самому центру Бытия. Для русских перпетум мобиле не сделался самоцелью, вечным движением на месте.

Там, где Ока неспешно вливает свои воды в царственную Волгу, стояла неприметная бревенчатая избушка. Из нее доносился размеренный лязг железа, что говорило о кропотливом труде, свершаемом сейчас в ее недрах. Из-под рук мастера Кулибина выходил вечный двигатель. Установленный на крылатом аппарате, он должен был поднять его в небеса. Эта работа была сплавом смысла его жизни, из которой вышли и часы, дивившие самого Государя, и фейерверки, потешавшие столичных особ, и первый прожектор, который сослужит службу для русских войск. Соорудил он и макет большого однопролетного моста, построить который так и не довелось — движимый своим озарением Иван Петрович бросил престижную службу в Академии Наук, чтоб теперь запереться в этой своей мастерской.

Но работа оказалась длиннее жизни, и в день похорон удивительного русского механика аппарат, предназначенный для вечного полета, остался недоделанным. И доделать это творение было уже некому, ни один умудренный жизнью человек в округе не смог даже сообразить, на что оно пригодно. Потому мужики, наводившие уборку в опустевшей избушке, недолго думая, утопили непонятную штуку в Волге. Музеев в русской глубинке в ту пору не было.

Но путь русской механики продолжился. Хоть и не родилось на Руси вечного двигателя, но в одном из русских провинциальных городков родилась на свет металлическая стрела, летящая сквозь небо. Позже, выросшая, она вырвалась в самый космос, где живет вечное движение, к сокрытому Центру миров. Потому что душа русского народа — движение в поиске Бога, и он сам по себе есть вечный двигатель…

Как видим, русская и западная техника — суть разные явления. Ибо разными путями шло познание законов природы в двух соседних цивилизациях. Предположим же ход мыслей ученых, приведших к гениальным открытиям нашей науки.

Концепция русской мысли

Домашняя лаборатория наполняла квартиру химическими ароматами, иногда даже приятными, но чаще — едкими и весьма гадкими. Про их вредность для организма ничего сказать было нельзя — хоть наука химия уже и появилась на свет, но польза ее плодов для человеческого тела была неясна. Хотя, сказать по совести, сам отец семейства часто мучился угрызениями совести, что травит своих домочадцев. Но сделать ничего не мог, химия была такой же частью его самого, как лаборатория — частью дома, и ничего исключить было нельзя.

Пройдет много лет, и химические лаборатории окажутся сокрытыми в унылых стенах различных НИИ, куда химики будут приходить на работу к 9 часам и уходить в 17. Защита от различных вредностей в них, конечно, будет предусмотрена куда лучше, чем в домашней лаборатории. Только… Больше не будет уже таких химиков, как были прежде…

Лаборатория для «нехимического» человека была настоящим клубком тайн. Хозяин лаборатории поддерживал в гостях такое представление о своем мире. «Европейские алхимики гнались за славой, потому так и не нашли философского камня. Они продали его за земную славу. Но мы, русские алхимики, за славой никогда не гонялись, потому философский камень ляжет кому-нибудь из нас в руки!» — любил говорить он.

Что-то булькало, переливалось, испарялось, кристаллизовалось или только меняло цвет. Пылали спиртовки, ученики толкли и перетирали в ступках какие-то порошки. В добровольных помощниках недостатка не было. По всему Университету шла молва, что только у Бутлерова можно научиться химическому искусству так, как не снилось студентам хваленой Сорбонны с ее седыми алхимическими школами. Работа шла день и ночь, и даже когда учитель уходил, кто-нибудь из учеников продолжал трудиться в лаборатории.

Вещества вступали в реакции, образуя десятки новых веществ, которые еще предстояло подробно изучить и описать. Но как происходило их взаимодействие, как складывалась таинственная внутренняя их структура, оставалась тайной.

У Бутлерова было много бумаг, на которых там и сям виднелись жирные отпечатки пальцев разных европейских ученых. Они объехали всю Европу, побывали во множестве лабораторий, стены многих из которых еще хранили в себе частицы копоти от очагов алхимиков. Каждый из ученых дописывал что-то свое, быть может, приближаясь к истине, но так ее и не отыскав. Теперь они попали на самый край пространства, обозначенного географами Европой. Дальше им было ехать некуда. Конечно, и в Индии и в Китае и в Японии есть много ученых людей, но вряд ли они разберут каракули европейских слов и понятных лишь европейцам формул. Здесь же, в России, есть человек, который поймет всю премудрость дальних стран. Но обмыслит ее он иначе, ибо его мысль не выползает из узких клеточек европейских земель, но летит над степным простором.

Европейцы жгли все, происхождение чего было связано с чем-то живым, растущим и бегающим. Жгли нефть, жгли уголь, жгли высушенные растения, жгли сухое мясо, жгли очищенные вещества. А выделившееся из пламени печей тщательно собирали и изучали. И выходило, что все живое состоит всего-навсего из нескольких волшебных элементов — углерода, водорода, кислорода и азота. Всего остального оказывалось ничтожно мало. Больше всего было углерода и водорода, это можно было легко определить по образовавшемуся углекислому газу и водяным парам. Значит, в этих простых элементах есть что-то загадочное, превращающее их в частицы даже живой плоти. В кирпичики, из которых складывается дом, который заселяется душой…

Подсчитав количество углекислого газа и воды, можно было составить формулу. И формулы выходили жуткими, с неимоверным количеством цифр — С12Н26, С32Н64О2. Никаких знаний о внутреннем устройстве, определяющим будущее поведение веществ, их дружбу и вражду, любовь и ненависть к другим веществам и элементам, эти нагромождения символов и цифр не давали. Еще были подсчеты энергии, которая получалась при сжигании, и это тоже были цифры, вернее — цифровые горы. Наука погрязла в цифрах, как телега в осенней степной дороге, когда новый каждый оборот колеса собирает на него еще больше чернозема, и намертво приковывает его к землице…