Книга Сад - Магнус Флорин

— Затвердело, — говорит Лёвберг. — Болезнь стекла такая.

Намуслив кончик пальца, он трет край колокольца. Ни звука. Щелкает по боку.

— Не говорят они больше. Умолкли.

Дни бегут так быстро. Вот и первый день Адвента[21]. Линней дополняет Артедиеву «Ихтиологию» новым родом под названием Silurus. Туда входит сом, удивительный, большеротый, пропущенный Артеди в классификации. Линней записывает видовое название: Silurusglanis.

Мелькает мысль: Артеди был бы рад.

Наследство. Реестр имущества. Рукописи покойного. Гербарии. Камни, которые студенты бросают, когда учитель не дает ответа об их происхождении. Господи Боже мой, вознеси меня на мгновение из праха к Себе, чтобы увидел я, как Ты устраиваешь все дела мира и что есть причина всего дивно здесь происходящего.

Зима продолжается.

Линней занят микроорганизмами.

— Тело у них свободное и простое. Их можно оживить. Конечности и органы чувств отсутствуют.

Он формирует из микроорганизмов ряд новых классов, названных Hydra, Furia и Chaos.

Болезнь — маленький отсек, который потихоньку к нему притирается.

28 января. Именины Карла. Лёвберг держит его за руки, чувствует, как холодны кончики пальцев.

«Дай мне воды», — хочет сказать Линней.

А говорит:

— Да ды! Да ды!

Лёвберг тем не менее понимает. У Линнея свои слова вместо обычных. Все обычные слова он позабыл, одно за другим. Подбросил их высоко-высоко. Сперва существительные. Пропали Monandria и Tetradynamia. Пропали пуговицы, петли, сумки. Пропали ласка, рыба, нож, сыр.

Лёвберг называет имена известных особ.

Линней кивает, потом произносит, отчетливо и ясно: да.

Но когда пытается повторить эти имена, ничего не выходит, и он пишет Лёвбергу на бумажной ленточке: не могу.

Лёвберг называет Уделиуса, Триселя, Кирониуса. Линней кивает. Лёвберг пишет имена на бумажной ленточке. Линней указывает на них, кивает, пишет: не могу.

Когда Лёвберг затягивает первый стих какого- нибудь псалма, Линней порою способен подпеть. Невпопад с мелодией. Но стихи выпевает отчетливо, совершенно без усилия.

Иногда ему удается и прочесть ту или иную молитву, как бы скандируя, громким, крикливым голосом.

Однако теперь он говорит только:

— Да ды!

Лёвберг поит Линнея водой.

Февраль. Дни идут. Скоро весна.

В комнате больного Линнея молодой Хёрнер рисует на стене черного ворона. Украдкой проделывает в рисунке выемку, сажает туда лягушку и сверху заклеивает бумагой. Однажды утром, когда Линней довольно бодр, Хёрнер показывает ему нарисованного ворона. Линней хвалит красивую картинку, а Хёрнер берет свечу и подносит к выемке. Лягушка чувствует тепло и оглушительно голосит. Линней, слыша крик ворона на картинке, изумляется.

Хёрнер спешит объяснить Линнею, что произошло, ему хочется подчеркнуть удаль своей шутки. Но Линней не слушает. Он слышит лишь голос ворона.

Теперь Линнею слышится призрачный звенящий звук. Видится призрачный зримый предмет. Видится призрачное движение вокруг. В одиночестве ему мнится что-то призрачно недоброе.

Лёвберг, Хёрнер, Бруберг стоят у его постели. С граблями в руках. На ногах перепачканные землей башмаки.

13 апреля. Великий четверг. Сообщение Георгу Клиффорду в Хартекамп, подписано садовником Дитрихом Нитцелем, Хаммарбю, Швеция.

«Все его члены и органы, в особенности язык, нижние конечности и мочевой пузырь, парализованы. Речь бессвязна и невразумительна. Без посторонней помощи он не может подняться с места, где сидит или лежит, не может ни одеться, ни поесть, ни сделать хоть самую малость. Органическая жизнь его сводится к дыханию, пищеварению и кровообращению, которые покуда более-менее в порядке. Все прочее в изрядном расстройстве. Судя по всему, он совершенно не сознает ни прошлого, ни настоящего. Сад в прескверном состоянии. Кругом бродят козы. Работа потребует от меня больших усилий, но уже начата».

«Сад» — документальность и фантазия

Требование правдивости в самом деле существовало. Но выдвинул его не кто иной, как я сам. Меня не просили писать эту книгу. Текст на суперобложке шведского издания гласит, что на документальность она не притязает, является плодом фантазии. Казалось бы, свобода. И в известной мере свобода здесь есть. Моя книга не биографична. Она — фикция. Вымысел, миф.

Однако это не означало для меня ни произвольности, ни свободы выбора. Чтобы пояснить, прибегну к аналогии: книга была этаким раствором, который способен кристаллизоваться лишь в определенных условиях, а я был химиком, которому поручено (поручено мною же самим) проследить за соблюдением этих условий. Эксперимент, стало быть, вроде тех, какие проводят химики и физики. Только мой не ставил целью проверку некой гипотезы. (С аналогиями перегибать не стоит.)

Двое учеников в книге, отправляясь в путешествие. заявляют, что будут подобны пчелам, собирающим взяток со многих цветов, а не паукам, извлекающим нить из собственного брюшка. Смею надеяться, что я тоже по крупицам собираю свой взяток, исхожу из существующего, изданного. Требование правдивости сопряжено с наличием соотнесенности, с отсылом к некой реальности. (А слова о пчелах и пауках я где-то позаимствовал.)

Но каков эффект от требования правдивости? Окончательный итог собирательства? Принято считать, что «открытие, находка» и «изобретение, выдумка» — вещи разные. Любое сочиненное повествование выдумано, вымышлено, и книгу «Сад» я назову скорее вымыслом, выдумкой, нежели открытием. Но в остальном предпочитаю держаться обоих терминов. Вымысел для меня достижим только с помощью открытий. Я собираю то и это, а в результате находок получаю нечто новое — особый, самостоятельный мир, сложенный из кусочков мира старого. Кусочки узнаваемы. Но прямое отражение уже не имеет силы. (Я близок к тому, чтобы провести аналогию с мозаичистом. Однако кусочки мозаики сохраняют свою принадлежность. Со словами же, когда они перемещаются, обстоит иначе.)

Помню, довольно долго я сомневался, стоит ли книжному Линнею в самом деле зваться Линнеем. И одно время был вполне уверен, что надо назвать его по-другому. Снабдив персонажа другим именем, я бы обрел некую свободу. Свободу от ожиданий. Свободу от конкретной жизни и истории. Но в ходе работы конкретный Линней упорно заявлял о себе, требовал впустить его. Нет, это не был Линней настоящий, реальный, фактический. Это был Линней-образ, Линней-эмблема. И мне показалось, возможность вмешаться в образ, в эмблему дарит ощущение могущества. Сохранив имя «Линней», я, пожалуй, получал шанс сместить его суть. Мог погрешить против наших представлений о реальности и в то же время — что очень важно! — использовать элементы этой реальности.