Книга Синие ночи - Джоан Дидион

Тринити.

Так назывался и ядерный полигон в Аламогордо, где прошло испытание той самой бомбы, без которой не появились бы фотографии из Хиросимы и Нагасаки.

19

«Дальше, пожалуй, устроим монтаж под музыку.

Как она: говорила с отцом и хххх и хххх…

— хх, — сказал он.

— ххх, — сказала она.

Как она.

Как она этим занималась, и почему она этим занималась, и какая звучала музыка, когда они занимались х, и х, и ххх…

Как он и как она…»

Так выглядят мои наброски к роману «Последнее, чего он хотел». Наброски сделаны в 1995-м, роман вышел в 1996-м. Привожу их, чтобы проиллюстрировать, как уверенно я раньше писала, с какой легкостью, как мало заботилась о том, что хотела сказать, — понимала это только постфактум. В сущности, меня вел не смысл, а ритм; ритм подсказывал и форму, и содержание. Чтобы не сбиваться с него, я разработала систему помет — все эти «ххх» и «хххх», обозначавшие пропуски в тексте, но обратите внимание: в пометах была система. Один «х» отличался от двух «хх»; «ххх» — от «хххх». Каждый «х» что-то означал. В их рисунке был смысл.

Тот же абзац в дописанном (точнее, облеченном в слова) виде стал более подробным: «Дальше, пожалуй, устроим монтаж под музыку. В кадре Елена. Одна на деревянном пирсе, к которому ее отец пришвартовал яхту „Котенок Рекс“. Мыском босоножки Елена отколупывает щепку от доски. Снимает с головы платок и ерошит волосы, пропитанные сладковатой тяжелой влагой южной Флориды. В кадре Барри Седлоу. Виден в проеме двери одноэтажной постройки с вывеской: „ПРОКАТ. БЕНЗИН. НАЖИВКА. ПИВО. ПАТРОНЫ“. Опирается на прилавок. Ждет сдачи, наблюдая за Еленой сквозь москитную сетку на двери. В кадре продавец. Подсовывает тысячную купюру под лоток в кассе, вынимает лоток, отсчитывает сотенные. Сотенные тут всюду разменивают охотно. В сладковатой тяжелой влаге южной Флориды. Гавана так близко, что, кажется, присмотрись — и увидишь двухцветные „шевроле импала“, снующие по авеню Малекон. Черт возьми, а ведь мы там неплохо повеселились».

Более подробным, да.

«Она» стала Еленой.

«Он» — Барри Седлоу.

Но опять же, обратите внимание: все самое главное уже было в изначальном наброске. Все самое главное уже было в моих пометах. Все самое главное уже было в «ххх» и в «хххх».

Мне казалось, что так пишут не прозу, а музыку.

Не знаю, корректно ли это сравнение, поскольку музыки никогда не писала и даже не знаю нот. Но знаю, что больше так не пишу. Легкость, позволявшая заполнять страницу за страницей одними «ххх» и «хххх», легкость, возникавшая от ощущения, будто слышу музыку, улетучилась. Поначалу я объясняла это определенной усталостью от своего стиля, нетерпением, желанием писать правдивее. Поначалу я радовалась, что вымучиваю каждое предложение. Видела в этом подтверждение своей прямоты. Теперь вижу другое. Вижу беспомощность. Ту самую беспомощность, которая пугала Кинтану.

Снова на пороге лето.

Страх стать беспомощной завладевает всем моим существом.

Боюсь падения на улице; представляю, как меня сбивает с ног проносящийся мимо велосипедист. При виде мальчишки на мопеде, подлетающего к перекрестку, цепенею посреди перехода ни жива ни мертва. Перестаю ходить на завтрак в закусочную «Три парня» на Мэдисон-авеню: что, если упаду по дороге?

В ногах слабость, с трудом держу равновесие, словно нервные клетки забывают посылать мышцам нужный сигнал (что может быть или не быть точным описанием происходящих в организме процессов).

В вопросах знакомых о моем самочувствии слышу новые нотки (нетерпения и раздражения, а не искренней озабоченности), и мне это неприятно, даже оскорбительно, словно знакомые интересуются для проформы, наперед зная, что я отвечу.

Словно ничего, кроме очередной жалобы, от меня не ждут.

Я решаю, что должна звучать более позитивно.

Продумываю бодрый ответ.

То, что мне представляется бодрым ответом, пока я его продумываю, в изреченном виде больше напоминает нытье.

«Не ной, — записываю на карточке. — Не жалуйся. Уйди в работу. Проводи больше времени в одиночестве».

Прикрепляю карточку кнопкой к пробковой доске, облепленной множеством других карточек с моими записями.

«Сбит поездом за девять дней до нашей свадьбы», — гласит одна запись. «Ушел из дома утром и погиб днем, разбившись на одномоторном самолете», — гласит другая. «Было второе января 1931 года, — гласит третья. — Возглавил небольшой военный переворот. Брат стал президентом. Политически он был более зрелым. Я уехал в Европу».

Записи на карточках, которыми облеплена пробковая доска, делались в разное время с одной-единственной целью — вернуть меня за письменный стол. Но пока я по-прежнему неработоспособна. Вновь перечитываю записи. Кто был сбит поездом за девять дней до свадьбы? Кто ушел из дома утром и погиб днем, разбившись на одномоторном самолете? Кто, наконец, возглавил небольшой переворот второго января 1931 года? И в какой стране?

Оставляю попытки найти ответы на эти вопросы.

Раздается телефонный звонок.

Радуясь возможности отвлечься от карточек, снимаю трубку. Слышу голос своего племянника Гриффина. Он считает необходимым поставить меня в известность, что ему постоянно звонят мои «встревоженные подруги». Их беспокоит состояние моего здоровья, в особенности мой вес. Я уже жалею, что подошла к телефону. Напоминаю Гриффину, что мой вес не менялся с начала семидесятых после перенесенного паратифа, которым я заболела во время кинофестиваля на Карибском побережье Колумбии; вернулась в Америку такой худой, что мать с испуга прилетела откармливать меня в Малибу. Гриффин не возражает. Он-то меня вообще другой не помнит. Это подруги тревожатся, все претензии к ним.

Мы с Гриффином понимаем друг друга с полуслова, и он не обижается, когда я прошу сменить тему. Меня подмывает спросить, кто возглавил небольшой переворот второго января 1931 года и в какой стране, но Гриффин вряд ли об этом знает. Чтобы заполнить паузу, перессказываю ему свой разговор с таксистом, который недавно вез меня в аэропорт из гостиницы Four seasons в Сан-Франциско. Таксист сказал, что до кризиса занимался анализом нефтяных месторождений в окрестностях Хьюстона. Что вырос в строительных городках, поскольку отец был подрядчиком на строительстве крупных послевоенных объектов — арочно-гравитационных плотин и ядерных реакторов. Плотины Глен-Каньон на реке Колорадо. Атомной электростанции «Ранчо-Секо» в окрестностях Сакраменто. Узнав, что я писательница, таксист сказал, что тоже собирался написать книгу о «всяких темных делишках между США и Японией». Даже заявку подал в издательство «Саймон и Шустер», но там, как легко догадаться, его заявку передали другому автору.