Книга Принцип Полины - Дидье ван Ковелер

Мы расцеловались, и я сел в вагон второго класса.

Три дня спустя я нашел в почтовом ящике конверт без адреса, в котором были ключ с номерком и рекламный листок оздоровительного центра на Трокадеро.

* * *

Это был обычный пыточный клуб, где люди обливаются потом, бегая по движущимся дорожкам и не продвигаясь ни на метр, а другие, с перекошенными лицами, выбиваются из сил, толкая чугунные снаряды. В раздевалке, в шкафчике с номером, значившимся на полученном мною ключе, меня ждали еще два конверта.

В первом оказалась пачка ксерокопий: судебное досье по делу Де Плестера, написанное от руки письмо на бланке кабинета министра юстиции, гарантирующее следовательше Максима полную свободу действий и личную поддержку, выписки из банковских счетов этой самой следовательши с обведенными красной ручкой строчками, отчеты о прослушке телефонов, осуществлявшейся из Елисейского дворца, где политиканы всех мастей искали оптимальный способ избавиться от Робера Сонназа, и подробный доклад частного детектива о прошлом, привычках и круге знакомств его доверенного лица. К докладу прилагалась сделанная телеобъективом фотография, на которой Максим – скульптурное тело, длинные волосы белокурого индейца, ниспадающие до поясницы, – брал ее сзади в студенческого вида комнатушке.

Во втором конверте было пятьдесят тысяч франков наличными. Я положил его обратно в шкафчик, а первый отослал без подписи в редакцию «Канар аншене»[13], оставив себе только непристойную фотографию. Совесть моя была чиста. Я выполнил свой долг, чтобы обелить Максима, сообщив кому следовало об интригах, направленных через него на президента Генерального совета. Скандал разразится без моего участия и неизбежно пойдет на пользу невинной жертве, преследуемой правосудием по причинам, до которых пресса не преминет докопаться. В наши времена бурного сосуществования, когда правые силы бушевали вокруг Франсуа Миттерана, эти откровения не могут не подлить масла в огонь в противостоянии Жака Ширака и Эдуара Балладюра, да и главе государства достанется, тем более что год назад «Канар» уже выступала с разоблачением его службы прослушивания телефонов. Но такой ценой надо было заплатить за то, чтобы Полина получила обратно своего Максима.

Моя роль на этом закончилась. Я решил сдержать обещание, о котором она просила меня в своем письме. Я не стану писать ей первым. Не стану искать с ней встречи. Лишь тайно дам знать Максиму, кто был источником этой утечки в прессу. Когда он будет на свободе, ей останется только выразить свою благодарность.

* * *

Что произошло – сработала самоцензура, документы приберегли на будущее или кто-то перехватил конверт и он не попал в редакцию?

Насколько мне известно, в сатирическом еженедельнике, выходящем по средам, так и не было ничего напечатано. Зато неделю спустя у меня появилось четкое ощущение, что в моей квартире кто-то побывал. Замок не был взломан, ничего не пропало, но разбросанные листки моей незаконченной рукописи, руку готов дать на отсечение, были не на своих местах. Кто рылся в моих бумагах? Частный детектив, политическая группировка, полицейские, мафия? Решительно, лучше было мне отмежеваться от Максима и его клики.

Через три месяца, когда начался суд, я послал ему в следственный изолятор открытку без подписи, просто с коротким пожеланием: «Ни пуха ни пера!» Как актеру в день премьеры. Он прислал ответ: «Береги себя» – в чистом конверте внутри другого, побольше, с логотипом адвокатской конторы.

Я следил за ходом процесса, читая протоколы судебных заседаний в «Франс суар», единственной газете, мало-мальски интересовавшейся этой историей. Левые молчали, правые осторожничали. Президента Генерального совета никто не упоминал. Не было больше речи и о разоблачении системы Сонназа – дело представили как банальное сведение счетов в среде наркоторговцев, выведя на авансцену сына футболиста-алкоголика, связавшегося с преступным миром.

Максим не защищался. На суде он и рта не открыл. Единственное заявление для прессы сделал его адвокат: «Мой подзащитный полагается на решение судебных инстанций, о злоупотреблениях которых предпочитает молчать». Присяжным хватило отпечатков на оружии и отсутствия алиби. С учетом его прошлого, он получил пятнадцать лет строгого режима.

Я был убит. Обстоятельства освободили меня от моего обещания, и я написал ободряющее письмо Полине, не смея даже надеяться на ответ.

* * *

В конце лета, когда мой издатель подтвердил вердикт своей редколлегии («Недостаток жизненного опыта») и отверг мою рукопись о войне 1914 года в Лотарингии – лишив тем самым аванса, – я оказался на мели. Банк грозил аннулировать мою кредитную карточку. Стало не до щепетильности, и я вернулся в фитнес-клуб. Конверта с моими «расходами на роман» в шкафчике не было.

Загнанный в угол и задетый за живое, я понял, что час настал. Де Плестер был приговорен к максимальному сроку, и я не рисковал усугубить его положение литературной неудачей. Отныне я был волен. Волен написать без последствий, по своему разумению и только в своих интересах, ту книгу, о которой просила меня Полина. Роман с ключом, который можно будет использовать в дальнейшем, если герой окажется достаточно правдоподобным и привлекательным, чтобы ходатайствовать о смягчении наказания. Я сообщил радостную новость Полине, отправив еще одно письмо в Оксфордский университет.

Я назвал роман «Экстаз букашки». На эти двадцать четыре часа жизненного опыта, саспенса, зарождающейся страсти и политических интриг в провинциальном книжном магазине, увенчанных тяготами судебной ошибки, я уповал в надежде вновь пробудить энтузиазм моего издателя. Или соблазнить другого.

О моей встрече с Полиной, переименованной в Мелани, рассказывал от первого лица Максим, ставший Фредом. Я изменил только имена, место действия, события, развитие интриги и точку зрения на самого себя, автора, по совместительству механика по имени Жан. Характеры же и чувства остались подлинными.

Мой вдохновитель присылал мне по письму в месяц. Его перевели в централ Сен-Мартен на острове Ре и посадили в одиночку в цитадели, построенной Вобаном, – как век назад капитана Альфреда Дрейфуса перед отправкой на каторгу в Гвиану. Послушать Максима, он унаследовал «камеру Альфреда», которую делил еще с двумя безвинно пострадавшими, и чувствовал себя облеченным некоей духовной миссией, о которой упоминал в выражениях лирических и расплывчатых.

«Я не открыл Бога, – писал он мне, – но открыл человека, и зрелище оказалось не из приятных. Только светская молитва и искупительные действия, – заключал он, – еще могут спасти французское общество». Я отвечал, посылая ему шоколад, комиксы и кассеты с Луи де Фюнесом. На сопроводительных карточках писал коротко «Мужайся» или «Однажды одна книга воздаст тебе по справедливости». Этот намек Максим оставлял без ответа. Я надеялся, что он достаточно ясен, чтобы помочь ему продержаться. Моим истинным ответом на его письма была вымышленная жизнь, которую я ему дарил исходя из своих воспоминаний.