Книга Четыре друга эпохи. Мемуары на фоне столетия - Игорь Оболенский

На что жил Параджанов? Продавал какие-то вещи. У кого-то покупал старый ковер, например, и перепродавал его потом.

Ругал постоянно власть. На чем свет костерил Филиппа Ермаша, тогдашнего руководителя Государственного комитета по кино в СССР. И тот ему платил, разумеется, взаимностью.

Помню, я приехал на кинофестиваль в Москву и на пресс-конференции оказался за одним столом с Ермашом. Когда зарубежные журналисты спросили его мнение о кинематографической школе Параджанова, Ермаш возмутился: «О какой школе Параджанова вы говорите? Ее не существует! В Советском Союзе есть школа Эйзенштейна, есть школа Пудовкина. А никакого Параджанова мы не знаем!»

Его же в тюрьму посадили. Официально — за гомосексуализм, Параджанов сам кичился этим. Но я никогда не видел, чтобы он с какими-то мужчинами был. Мне кажется, он назло это делал, больше говорил. И арестовывали его именно за то, что он никогда не боялся произносить вслух самые крамольные вещи.

Весельчак и балагур по натуре, бывал он и грустным. Представить себе не можешь, каким он был, когда мы его с Наташей последний раз видели. Он сидел на балконе печальный, одинокий, уже словно с печатью близкого конца на лице. Еле-еле говорил, вспоминал о пожаре на съемках. Таким я его видел первый раз.

Параджанов много читал, поэзию любил, особенно стихи Мандельштама. Очень легкий был человек, никогда нос кверху не поднимал. Со всеми был ровным.

Смелый был, ничего не боялся, плевать на все хотел. Ему запрещено было после выхода из тюрьмы в Москву ездить, а он не просто поехал, но еще и пошел в театр на Таганке и стал после спектакля выступать на обсуждении.

А когда заболел, спасти его уже никак не могли. За два месяца он сгорел. Меня тогда не было в Тбилиси. Мы в Чехословакии о его смерти узнали. Даже не знали, что он был болен.

Параджанов очень мои работы любил. Подарил мне корону, которую сам вырезал из жестянки. Положил на торт и принес мне.

Как-то я у него спросил, почему он не начинает снимать. Сергей ответил, что готовит автобиографическую картину.

«А сценарий пишешь?» — спросил я. «Вот сундук видишь? — ответил он. — Это все сценарий».

Я должен был его отца играть. Когда я спросил, что я делаю в кадре, он ответил: «Ты лежишь в гробу». Я сказал, что это очень, конечно, интересно, но не происходит ли чего до гроба? Много смеялись.

Был ли он великий? Конечно. Он же свое кино сделал, это не так легко. Причем такое кино, которое признал весь мир. Только в СССР не признавали.

Он не был таким закрытым, как Тенгиз Абуладзе. Разговорчивый был очень. Начнешь про мебель его спрашивать, так он целую лекцию прочтет, про мастеров старинных расскажет. Очень любил ковры, разбирался в них, объяснял, в чем разница между персидским ковром и турецким.

Хороший юмор у него был, сочинял смешно. Про меня любил рассказывать, как я в Москве сдавал экзамен в Консерваторию.

Я счастлив, что снимался у Параджанова.

Удивительным мастером был Тенгиз Абуладзе. Думаю, он и сегодня хорошее кино снимал бы. Впрочем, Тенгиз и в советские годы много работал, он не был каким-то страдальцем.

Я у него снимался в фильме «Древо желания». Но самой лучшей его работой считаю «Покаяние».

Да, раньше было совсем другое кино. А сейчас сплошные любовные сцены. Причем все делают так мастерски — то сверху снимают, то сбоку, то на люстре. Я этого не понимаю. Зачем нужно так целоваться, словно хочешь проглотить человека?

Моей первой работой в кино стал фильм «Стрекоза», я тогда совсем молодым был. Так мы сцену поцелуя знаете как снимали? Повернули камеру таким образом, чтобы казалось, будто мы прижались друг к другу, а на самом деле наши лица даже не касались друг друга.

И это, я считаю, было правильно.

Если бы Сталин увидел сегодняшнее кино, он бы все это мигом прекратил.

Я никогда не был сталинистом. Просто несколько раз играя его в кино, встречался с людьми, которые Сталина близко знали, изучал много закрытых документов и понял для себя, что Иосиф Виссарионович вовсе не был таким демоном, каким его принято изображать.

Он был очень умным человеком. Модно писать о том, что он не предусмотрел начало войны с Гитлером. А я уверен, что он прекрасно знал о том, что война будет. Просто не мог допустить провокации. Для этого и не стягивал войска к границе. Да и что бы это дало? Сталин же отдавал себе отчет, что в военном отношении немцам на тот момент не было равных.

Сталин этого позволить не мог. Я играл его в фильме, который как раз рассказывал о жизни СССР до июня 41 года. (Речь идет о фильме Евгения Матвеева «Победа», вышедшем на экраны в 1985 году. — И. О.) Советского посла в Германии играл покойный Владислав Стржельчик. Он говорил Сталину, что война с немцем неизбежна, об этом свидетельствуют и донесения Зорге, и действия самих немцев возле границы. Но Сталин не соглашался. А потом вдруг произносил: «Вы думаете один такой умный? В это просто нельзя верить СЕЙЧАС». Этот кадр из фильма вырезали. А я запомнил.

Зато потом, когда немцев подпустили к Москве, Сталин вызвал сибиряков. И когда вдарили морозы и немцы погибали от холода, наши солдаты у них на глазах обтирались снегом и сводили их с ума.

Такое время было. Мой отец работал в тбилисской консерватории. Когда директора арестовали, отец исполнял его обязанности. После того как начальника освободили из заключения, папа выразил ему свое сочувствие. А директор ответил: «Нет, они все правильно сделали, это я дураком оказался».

Его посадили за то, что он в компании рассказал политический анекдот. Да, это страшно, когда сажают за анекдоты.

Но ведь таковы были реалии тогдашней жизни, и он об этом знал. Но все равно болтал. Поэтому и винил только себя, а не Сталина.

Наш фильм снимали на подмосковной даче Сталина.

Любопытно, что в то же время там снимались фильмы, в которых представали Дзержинский, Горький, Молотов. Во время перерыва мы все шли в буфет что-то покушать. Все стояли в очереди.

Как только появлялся я, раздавался крик буфетчицы: «Пропустите товарища Сталина!» И меня обслуживали вне очереди. Мне неудобно было — я постою, говорю. «Ничего-ничего, товарищ Сталин. Что вы хотите? Гречиху? Гречиху товарищу Сталину!»

А как-то ехали на машине, я уже был в гриме. В Кунцево нас остановил милиционер. Увидев меня, он закричал и чуть с ума не сошел, так испугался.

Вообще была комедия! Ко мне обращались бывшие военные, которые снимались в массовых сценах. Они строевым шагом подходили и делали доклад: «Мы, товарищ Сталин, врагов били и ваши приказания исполняли!» Мне даже неудобно было.

Матвеев, кстати, в своем фильме не снялся. Он должен был играть генерала, который докладывал Сталину о том, что его сын Яков взят в плен. И не смог отсняться! Начинал плакать. Подойдет ко мне, начинает говорить, а у самого слезы. «Стоп!» — сам себе командует. Так и выбросили эту сцену из сценария.