Книга Беги, ведьма - Татьяна Корсакова

– В дом иди!

В доме ждали пироги с зайчатиной и чай с малиновым вареньем, а еще долгий разговор об ответственности. Мама говорила тихим голосом, но Лиза понимала: еще чуть-чуть – и она сорвется на крик. Не со зла, из-за волнения, из-за того, что дочь поступила безответственно, заставила родителей волноваться. А папенька молчал. Когда мама злилась, он старался не вмешиваться, прятался за газетой и клубами сигарного дыма, но на Лизу поглядывал одобрительно, даже подмигнул однажды, когда мама отвернулась.

Той крещенской ночью ей снилась метель. Метель кружила, окутывала жарким коконом, который приходилось разрывать руками, отлеплять от лица, чтобы сделать хоть один вздох. Утром Лиза проснулась совсем больной, с жаром и разрывающим внутренности кашлем.

Воспоминаний о болезни осталось немного: душное одеяло, которое все время давит на грудь и от которого хочется избавиться. Холодные мамины руки на лбу, которые слишком быстро нагреваются, но с которыми все равно легче. Питье, то горькое, то сладкое, но непременно горячее, просачивающееся сквозь крепко сцепленные зубы тонкими ручейками. Глухой папенькин голос: слов не разобрать, но она знает – папенька читает ей сказки Андерсена. Пусть бы про Русалочку, сказка про Русалочку прохладная и пахнет солью. Или про Снежную королеву, там вообще зима, а зимой не так жарко. Лиза сильная, ей нужно потерпеть. И она будет терпеть, потому что воспитанные барышни не могут позволить себе глупости в виде слез.

Иногда, кроме родительских, Лиза слышала и другие голоса. Они говорили непонятное, и после сказанного мама начинала плакать, хоть сама же учила, что слезы на публике – это дурной тон. Один голос был особенно настойчивый. Его Лиза слышала чаще остальных.

– …Слабые легкие… никакого противления болезни… Если выживет, потребуется длительное восстановление…

Она выживет! Назло голосу. Легкие, может, и слабые, но сама она сильная.

– …А если и не выживешь, не велика печаль. – Эта девочка, так похожая на нее саму, приходила все чаще, ложилась рядом в постель, гладила по волосам, заглядывала в глаза и улыбалась. – Уйдешь со мной. Будем играть, я стану рассказывать тебе сказки. Ты ведь любишь сказки?

– Люблю. – Только девочке, так похожей на нее, Лизе удавалось ответить, только ее прикосновения забирали боль.

– Вот и я люблю. – Маленькая ладошка заслоняет свет ночника, и можно больше не жмуриться. Это хорошо. – Нам будет весело, обещаю.

А в груди у девочки золотая искорка, то вспыхнет, то почти погаснет. Как звездочка на ночном небе.

– Пойдем со мной.

И ей хочется уйти, но папенька с мамой расстроятся, потому что туда, куда зовет ее девочка с искоркой вместо сердца, им дороги нет.

– Не могу. Может быть, в другой раз. Хорошо?

– Хорошо. – Девочка соглашается легко, словно заранее знает, каким будет ответ, заплетает волосы в косу. Сначала Лизины, потом свои. Или коса заплетается сама?

– Расскажешь сказку?

– Расскажу. Выбирай любую.

– Расскажи сказку с хорошим концом.

– Сказок с хорошим концом не бывает. Если, конечно, это настоящая сказка.

Ей интересно, как сказка может быть настоящей, но спрашивать Лиза не станет. Не в этот раз. Она спрашивает другое:

– Мы еще увидимся?

– Я буду приходить, пока ты этого хочешь.

Девочка спрыгивает с кровати, отступает к стене. Свет от ночника падает так, что не разобрать: вроде бы девочка, а вроде бы тень девочки. Какие забавные иногда случаются сны…

Лиза пришла в себя на излете зимы, когда никто, даже папенька с мамой, уже не чаял. Открыла глаза, полюбовалась морозным узором на стекле, а потом своими ладошками – тонкими, полупрозрачными, как у девочки из сна, и как-то сразу поняла, что самое страшное позади, что с неминуемой весной вернутся и силы.

Папенька с мамой плакали. Оба. Обнимали ее, зацеловывали до сбивающегося дыхания и роняли соленые слезы на иссушенную за время болезни Лизину кожу. А потом мама кормила ее с ложечки и расчесывала волосы костяным гребнем, а папенька просто сидел в кресле и наблюдал. Он постарел за эту зиму, ввалились глаза, заострился подбородок, а в пышных усах появилась седина, и взгляд его был хоть и по-прежнему ласковый, но сторожкий, словно папенька все время ждал беды.

Не будет никакой беды! Все у них теперь пойдет хорошо. Лиза так ему и сказала.

Поверил ли? Ей очень хотелось, чтобы поверил.

Выздоравливала Лиза медленно, несмотря на все старания. Вставать на ноги ей не разрешали очень долго, а когда наконец разрешили, Лиза упала. Не зашиблась, даже ударилась совсем не больно, но мама заплакала. В последнее время плакала она часто, нимало не заботясь этикетом. А папенька ничего не сказал, поднял Лизу на руки, отнес на кровать, поцеловал в лоб и ушел.

Его не было долго, и на все Лизины расспросы мама отвечала с печальной улыбкой:

– Он вернется, ангел мой. Все будет хорошо.

Папенька вернулся к Пасхе, вошел в Лизину комнату большой и шумный, поцеловал сначала в щеки, потом в лоб, сказал ласково:

– А вот и я, Лизок! Погляди-ка, кого я привел!

Смотреть особо было не на кого. Невысокий неприметный мужчина расположился у раскрытого окна. Смуглая кожа, крючковатый нос и смоляные волосы, заплетенные в тонкую косицу. Примечательными у незнакомца оказались только глаза: черные и блестящие, как у вороны. Он и был похож на ворону, и даже голову поворачивал совершенно по-птичьи.

– Жак де Борей, – отрекомендовался незнакомец и подмигнул Лизе.

Только сейчас она увидела шпагу с сияющим эфесом.

– Елизавета Васильевна Степнова. – Лиза вспомнила мамины уроки и, хотя мсье Жак ей не нравился, вежливо улыбнулась.

– Лизонька, мсье Жак станет твоим… – договорить папенька не успел, в комнату вошла мама, смерила гостя внимательно-настороженным взглядом и, словно пытаясь защитить Лизу от всех невзгод, встала между ней и гостем.

По сдержанным улыбкам, которыми они обменялись, стало ясно, что папенька познакомил их раньше. А еще было видно, что маме мсье Жак не по сердцу. Она ничем не выдавала свое нерасположение, но Лиза все равно знала.

– Мсье Жак был так любезен, – папенька торопился заполнить неловкую паузу, – что принял мое приглашение погостить этим летом в нашем доме.

По маминому лицу скользнула тень раздражения, но тут же исчезла, спряталась за вежливой улыбкой.

– Я буду вашим ментором, мадемуазель Элизабет. – Мсье Жак шагнул к кровати и тоже улыбнулся, только не маме, а исключительно ей, Лизе.