Книга Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть - Лоуренс Рис

Фриц Арльт рисует «позитивный» образ нацизма — именно так о нем мог бы говорить сам Адольф Гитлер. Но Арльт также знал, что одним из основных принципов нацизма является расизм, что его «национальная община» будет формироваться путем устранения прочих граждан Германии — в первую очередь немецких евреев. «По-моему, „расист“ — это неправильное слово», — говорит Арльт, который спустя десять лет в качестве члена СС, будет играть немаловажную роль в этнической чистке, которую немцы будут проводить в Польше. Он предпочитает говорить, что нацисты «верили в естественный порядок вещей», который не предполагает никакой «мультикультурности». «Ведь никакой теории смешения рас нет и никогда не было, — говорит он. — Такой теории никогда не существовало».

К январю 1930 года, всего через четыре месяца после краха Уолл-стрит, в Германии было более трех миллионов безработных и около четырех миллионов частично занятых. В атмосфере всеобщего кризиса многие немцы с готовностью внимали призывам Гитлера к «солидарности» и национальному единству. Этим и объясняется резкий скачок популярности нацистов на выборах в сентябре 1930 года. Количество отданных за них голосов с 2,5 процента выросло до 18,3 процента, и теперь нацисты стали второй по величине партией в рейхстаге, имеющей более ста мест. Важно отметить, что такой впечатляющий результат был достигнут без предоставления электорату подробной политической программы. Создавалось впечатление, что немецкое население голосовало за эмоциональную идею, а рупором этой идеи была харизматичная личность Адольфа Гитлера.

Именно такое впечатление возникло у Альберта Шпеера, когда он услышал выступление Гитлера перед студентами в одном из пивных залов. «Меня чуть не снесло волной энтузиазма, которая почти физически влекла оратора от фразы к фразе… В конце стало казаться, что Гитлер говорит не для того, чтобы убедить; он чувствовал, что говорит именно то, чего ждет от него аудитория, превратившаяся в единую человеческую массу»‹5›.

Шпеер был настолько потрясен выступлением Гитлера, что после собрания отправился на долгую прогулку в сосновый бор поразмышлять над услышанным. «Здесь, как мне показалось, была надежда»‹6›, — заключит он. В автобиографии Шпеер подчеркивает, что решил стать «последователем Гитлера», а не членом нацистской партии (хотя он и вступил в ее ряды в январе 1931 года) и что решение это было скорее эмоциональным, чем взвешенным и обдуманным. «Сегодня, оглядываясь назад, я вспоминаю, что на меня налетел какой-то вихрь, оторвал меня от корней и бросил в пучину каких-то потусторонних сил»‹7›.

Следует учитывать, что Шпеер, как и многие другие люди, впечатленные речами Гитлера, был заведомо предрасположен к этому. Учитель Шпеера, профессор Генрих Тессенов, перед которым он преклонялся, задолго до этого говорил о том, как важно восстановить достоинство простых «крестьян», задушенное годами стремительной урбанизации. Он утверждал, что Германию должен повести за собой простой человек, и Шпеер слушал его как «предтечу Гитлера»‹8›.

Конечно, Шпеер построил свою защиту во время Нюрнбергского процесса на том, что был якобы опьянен колдовством Гитлера, а не рассудочно холодно поддерживал расистские и антисемитские цели партии. Шпеер почти наверняка знал о Холокосте и был связан с более поздними зверствами нацистского режима, хотя и отрицал этот факт после войны. Но его ранние свидетельства кажутся достаточно искренними. И не только потому, что в 1931 году он еще был архитектором, а не рейхсминистром вооружений и военной промышленности, которым стал впоследствии, а еще и потому, что многие немцы в то время считали так же. Для этих немцев — включая Шпеера — ключевой мыслью призывов Гитлера в начале тридцатых годов было чувство единства, всеобщего родства. Гитлер очень точно озвучивал их потребности, и они отвечали ему благодарностью.

В период с 1930 по 1932 год экономический кризис усилился — к началу 1932 года более шести миллионов немцев были безработными. «Было больно смотреть, как много людей оказалось на улице, — говорит Герберт Рихтер, — в поисках хоть какой-нибудь работы. Подъезжаешь на поезде к станции — и у тебя тут же выхватывают из рук чемодан, чтобы поднести и заработать хоть пару монет»‹9›.

«Шесть миллионов безработных — что это значит? — говорит Йоханнес Цанн, который в то время был молодым экономистом. — Шесть миллионов безработных, с учетом того, что в семье обычно три человека, на практике означает вот что: шесть умножить на три — восемнадцать миллионов человек без пищи! И если в то время мужчина оставался без работы, у него было два пути: или идти в коммунисты, или становиться членом СА[1]»‹10›. К началу 1932 года более четверти миллиона мужчин состояли в СА — в три раза больше, чем за год до того. Они носили коричневые рубашки и нацистские нашивки и при этом не только маршировали по улицам немецких городов и деревень, но и сражались с коммунистическими группировками. Экономический упадок привел к разгулу преступности на улицах. Казалось, раскол Германии усиливается: росла поддержка не только нацистов, но и коммунистов.

Алоиз Пфаллер — один из многих молодых коммунистов, который принимал участие в борьбе с нацистами. В 1930-е годы он был начинающим художником и декоратором. Пфаллер присоединился к Немецкой коммунистической партии в Баварии, поскольку презирал антисемитизм нацистов, а также считал, что они не принесут благосостояния в каждый немецкий дом. «Когда они проходили бравым маршем, невозможно было увидеть в них борцов за интересы трудящихся, простых рабочих людей — за рабочие места и т. д., — они говорили только о своем фюрере и о великом рейхе, который хотели построить»‹11›.

Пфаллер понял, что штурмовики готовятся к борьбе с коммунистами, когда однажды нанял помещение в мюнхенской пивной «Бюргербройкеллер» для того, чтобы провести собрание. Он пришел пораньше и заметил, что два стола уже заняты бравыми ребятами СА. «Каждый штурмовик держал перед собой stein [огромный пивной бокал], это практически снаряды, и я представил себе, что сейчас начнется. Они хотели сорвать наше собрание любой ценой. Я был потрясен, черт побери! А потом послал своих ребят на велосипедах за помощью — за подкреплением».

Когда все товарищи прибыли, Пфаллер попытался начать собрание, но как только первый выступающий вышел на трибуну, началась драка. Нацистские штурмовики дрались с коммунистами: стулья, бутылки и бокалы — все пошло в ход. Алоиз Пфаллер был ранен, и ему пришлось уйти. «Я отправился в уборную и увидел, что ранен в голову — у меня текла кровь; [для того], чтобы не попасться полиции, я выбрался через окно туалета и на четвереньках вдоль желоба переполз на крышу сарая, а затем спрыгнул вниз. Так и ушел. Лицо было окровавлено, мне надо было выйти на улицу и сесть в трамвай, но там было много штурмовиков, и я решил, что это слишком рискованно, и пошел домой пешком. Да, это была жестокая драка. Несколько человек было госпитализировано — и наших, и штурмовиков, в основном с лицевыми ранениями, вообще было много раненых».

Невзирая на общественное недовольство, — которое нацисты сами и создавали — Гитлер пытался позиционировать себя как своего рода политического мессию, который выведет Германию из хаоса. В этом контексте он начинает выделять тему национального обновления. Он говорит об отмене демократической системы, которая — по его утверждению — губит Германию, а также о «восстановлении справедливости», нарушенной несправедливым Версальским договором. Его одержимость антисемитизмом — выплеснутая на страницах «Майн кампф» — не выдвигается на первый план. Таким образом, не отказываясь от слов о том, что «еврейская проблема» в Германии должна быть решена, он доходит до того, что 15 октября 1930 года заявляет: «Мы ничего не имеем против порядочных евреев; но если они затеют сговор с большевиками — мы будем смотреть на них как на врагов»‹12›.