Книга Мать моя - колдунья или шлюха - Татьяна Успенская

Сквозь стёкла сеется муть плохой погоды.

Припадаю к окну.

Оно на месте — серое здание с небольшими окнами в решётках. Мне кажется, Вилен работает тут, и это он пытает тех, кто часто мерещится мне.

Чувствую рядом мать. И повторяется: чёрная, высокая машина без окон, человек в наручниках. В ту секунду, как ему пропасть в пытках, быть может, навсегда, мать вскидывает руки, что-то быстро говорит, и — расступаются мундиры, открываются наручники. И… он поднимает лицо к нам?! Удивлённое, с мамиными глазами…

Что с ним стало? Забрали его на другой день? Или он так и живёт — свободный?

С той минуты, как в моей жизни появился Павел, я не смотрел на серое, в решётках, здание. Сегодня там машина за машиной: из легковой, точно такой, в какой сидел Вилен, когда убивал Павла, выходит мундир, с большими звёздами на плечах, в другую, высокую, чёрную, вталкивают людей в наручниках, из третьей, четвёртой — выталкивают. Сколько же их — тех, кого хотят пытать?!

Что-то меня точит изнутри, что-то, связанное с Павлом.

Павел создал мою комнату. Этажерка с поделками из конструктора, радиоприёмник, велосипед, письменный стол с тумбами, шведская стенка, на которой я могу висеть, по которой могу лазить… Всё как при нём. Всё на местах. Что же беспокоит меня?

Мишка! Где мишка, вчера подаренный Павлом?

В моей комнате нет. И в маминой нет.

Он уткнулся головой в стену коридора, бурый, большой медведь. Зубами вцепляюсь в полиэтилен, разрываю его и вынимаю мишку. Выпадает свёрток с едой, который дала нам тётя Шура. Сую цыплёнка в холодильник, а мишку прижимаю к себе. Сначала мне холодно, но вот тепло протекает сквозь мою одежду, постепенно становится всё более устойчивым, и наконец мы — вместе.

Мишка — тяжёлый. Мне нравится, что он тяжёлый, мне кажется, это я Павла взял на руки и качаю. И мать здесь. Я закрываю глаза. Мы снова идём смотреть нашу квартиру. И я между ними, держусь за них руками.

Мать приходит не одна в этот день.

Я ложусь спать голодный — не успел до её возвращения поесть. Я так привык ужинать, что теперь голод — зверем рвёт мой желудок. Но не выйдешь же, чтобы вытащить из холодильника цыплёнка или то, что мы с Павлом приготовили. Единственное спасение — скорее заснуть.

Сегодня я не слушаю разговоров матери с гостем — сегодня мы начинаем жизнь втроём, и сегодня у нас первый обед в нашем новом доме. И первый раз в новом доме Павел вынимает из портфеля книжку — должен же дочитать её! Но я не понимаю ни слова, только вижу крошечную планету, Маленького Принца, Розу, Лиса и прошу: «Папа, полетим к Маленькому Принцу, ты говорил, я похож на него». «Конечно, — кивает мне Павел. — Если хочешь, значит, полетим».

Сплю я? Иду ли с мамой и Павлом по половицам новой квартиры, лечу ли в гости к Маленькому Принцу? Мне тепло — Павел прижался ко мне всем своим большим горячим телом.

Утром, когда я встал, матери уже не было. Волоча мишку за лапу, иду в ванную, обливаюсь, как учил меня Павел, холодной водой, начинаю делать упражнения, что он показал мне, но на первом же сажусь без сил на пол. Зачем? Мать не замечает меня, Павел никогда больше не придёт.

Сколько времени сижу так, не знаю. Иду в кухню. У нас много еды. И тёти Шурина, и та, что наготовил Павел.

Разворачиваю цыплёнка, откусываю кусок, жую.

Павел кормит меня.

…Как проходит тот день? Сплю, бодрствую?

Вечер начинается с резкого звонка в дверь. Звонок звенит на одной ноте, не прекращаясь, пока я не открываю.

Вилен.

В каком виде!

— Где мать?

Если бы он был Вилен прежний, я вцепился бы в его провисшие щёки зубами, ногтями рвал бы его червивый рот. Но это не Вилен.

Тот, с белыми глазами, не видел меня, этот ухватился за меня красным взглядом и как бы повис на мне всем своим весом.

Страха к нему нет, есть желание сбросить его с себя, умыться, и я, собрав все свои силы, сбрасываю, иду в туалет и запираюсь там. Пусть он делает, что хочет.

Он идёт за мной, стучит в дверь.

— Когда придёт мать? — кричит он. — Куда она по…

Я открываю на полную мощность воду, вода рушится громким потоком и заглушает его.

Когда отключаю её, в доме тишина.

Вилен сидит на полу материнской комнаты, качается из стороны в сторону и трясёт головой. Без голоса, едва слышно, кричит: «Прочь! Уйди!» Он не замечает меня. Глаза налиты кровью, черви губ сползли в одну сторону, и в правом углу рта — капля слюны.

— Уйди! Прочь!

Ещё мгновение, и я кинусь в кухню — наливать ему воду, но входит в дом мать. Она не одна. С ней мальчик.

Вилен не слышит её прихода, качается из стороны в сторону, повторяет: «Уйди…» Как всегда, мать меня не видит, и я пячусь в свою комнату.

— Ты выбрал неудачный момент. — Мать смотрит на мальчика. — Я тебе говорила, сегодня не надо.

Мальчик невысок, тощ, лохмат (в первый момент мне показалось, на нём мохнатая чёрная шапка), глаза — чёрные, губы — детские. Он обходит Вилена, встаёт перед ним.

— Дяденька, иди домой, твоё время вышло. Вилен продолжает твердить: «Прочь», «Уйди». Мать подходит к нему, и тот — поднимается и начинает двигаться к двери.

— Они уничтожат тебя, — мать, — все те, кого ты убил, кого обидел, кого унизил, бумерангом вернутся к тебе их страдания. Ещё не кончилось твоё земное существование, ты выпьешь свою чашу полностью, я не помогу тебе ничем.

— Спаси, — шепчет Вилен, но продолжает двигаться задом к двери — под взглядом матери.

И вот его уже нет в нашем доме. Мать стоит как стояла.

— Сила! Вот это да! — Мальчик смотрит на мать с восхищением, в его глазах пляшет по горящей лампочке. — Научи меня так расправляться с подонками. А ты сказала, зря пришёл.

Мать кладёт руки на его голову.

— У меня своя сила, у тебя своя.

Голос её зыбок, она не в себе. Я чувствую: она тоскует о Павле, она себя винит в его смерти. Мне кажется, я сейчас в её животе — свернулся зародышем, а она — голодна, измучена. Но почему она раздевается перед мальчиком? Что она делает?

Мальчик тоже, как и я, испуган. Дерзость его словно пала вместе с материной одеждой на пол. Робко смотрит он на мать.

Что она делает? Зачем? Бегу к кровати, падаю на неё, кладу на голову подушку. Не хочу! Я хочу, чтобы мальчик ушёл из нашего дома. Я не хочу!

Подушка оглушила меня, ослепила. Вот как это, когда глух, когда слеп. Я не хочу слышать их возни, захлёбывающегося его дыхания, его ошеломленных стонов и слышу все, словно я — над ними!

Отпусти мать, — кричу я. — Уйди! — Сейчас я за волосы оттащу его от неё. Я не хочу, не хочу! Слово «шлюха» пляшет, бьётся в моей голове мячиком, заткнуло глотку, сейчас я вышвырну мальчика из нашего дома, но я — ватный, как тогда, когда Павел лежал на белом пуху и пух набухал красным.