Книга Сады диссидентов - Джонатан Летем

– Подруга твоей матери, Стелла Ким, говорила мне, будто ты совсем не помнишь Мирьям и Томми, – сказал Цицерон Серджиусу.

– Понимаю, это кажется невероятным. Мне было восемь лет, когда их не стало. Но они тогда были далеко.

– И Ленни Ангруша ты тоже не помнишь.

– Нет. Только слышал о нем.

– Да, твой дядя Ленни был тот еще мерзавец! Ни за что ни про что взял и растоптал шахматную карьеру тринадцатилетнего чернокожего мальчишки – мальчишки, которому в ту пору и зацепиться-то было не за что.

Цицерон сознавал, что на ровном месте выдумал эту давнюю обиду. По принципу “зелен виноград”, только шиворот-навыворот: раздуть важность того, что у тебя отняли, – просто потому, что отняли.

Серджиус моргнул.

– Я слышал… что его убила мафия.

– Конечно. Только это совсем не та мафия, про которую ты думаешь, Мартин Скорсезе здесь ни при чем. И “Французский связной” тоже: Ленни никак не был связан с наркотрафиком. Ему пришлось искать мафию своего же уровня – бритоголовых тупиц из Куинса. Они-то его и угрохали. Стелла об этом не говорила?

– Нет.

– Да ты ни черта не знаешь об Ангрушах!

– Но ведь вы можете мне рассказать о них.

– Если захочу.

Серджиус раскрыл рот, но так ничего и не сказал.

– Выбрось их из головы, – приказал Цицерон. Он уже выдохся.

Но Серджиус только смотрел на него, не в силах смириться с этим приказом, а под его смущенной, клубничного цвета головой колыхалось призрачное тело – раздвоенная редиска в рассоле, медуза. Может, Цицерону нужно было напасть на Серджиуса, стащить с него плавки, попытаться отмужичить этого сорокалетнего ребенка, который целиком доверился ему. Когда-то Ангруши – Роза, да и Мирьям тоже – завели себе вместо ручного зверька черного мальчишку. Ну так что – можно в отместку превратить в такую зверушку Серджиуса. Думая об этом, Цицерон вдруг понял, что, затащив Серджиуса в такую даль, так ни от чего и не уберегся. Нет, они не стали головами, отделившимися от туловищ, не смогли плыть по воле волн. Пожалуй, их головы просто встали на якорь в некой среде. Две американские головы виднелись на поверхности моря воспоминаний, силясь не утонуть в нем, а руки и ноги – те еще гребли, еще цеплялись за жизнь. А солнце над ними как молоток – колотило по их головам, а те только таращили глаза и моргали от соленого блеска. Спасения не было.

Глава 4

Случайное достоинство

Когда Цицерону Лукинсу было тринадцать лет, он в первый (и единственный) раз услышал о том, что Роза Циммер однажды сунула в газовую печку голову родной дочери. Об этом рассказала ему Мирьям Гоган в один прохладный ноябрьский день – день, врезавшийся в память множеством поразительных подробностей.

Началось все с шахмат. С недавних пор Цицерон разделывался со всеми игроками в шахматном кружке средней школы № 125, и вот Мирьям (по наущению Розы) предложила отвести его в шахматный магазин на Макдугал-стрит и познакомить с кузеном Ленни, чтобы тот сыграл с ним и проверил – а вдруг он и впрямь талант, вундеркинд. А потом Мирьям обещала сводить Цицерона в одну мансарду на Гранд-стрит, где профессиональный астролог составит ему гороскоп. Итак, тот день сулил предсказания будущего.

Хотя благодаря невероятно прочной связи Розы и отца Цицерона Мирьям могла бы считаться фактически старшей сестрой Цицерона, она искусно игнорировала его вплоть до того самого дня. Но тогда она пришла в Розину квартиру и ловко взяла его в оборот, выхватила из лап Розы, причем весьма бесцеремонно. Как будто наступил день окончания школы. С летящими волосами, в длинном пальто с гипнотическим узором в мелкую клетку – эти черно-белые квадраты напоминали какую-то чертовски размытую шахматную доску, только на ней нельзя играть: она не была видна вся сразу, потому что закручивалась вокруг тела, – Мирьям пришла сюда (следовало понять в тот миг Цицерону), чтобы совершить в его сознании революцию: продемонстрировать, что шахматная доска, как и наша планета, в действительности не плоская, а круглая.

До сих пор Цицерон оставался Розиным негритенком. И вот теперь Мирьям, догадывался Цицерон, решила подкорректировать игравшуюся партию и внушить Цицерону чуточку здорового скептицизма по отношению к высоким Розиным идеалам. На мысли о необходимости подобного вмешательства наводило, наверное, всегдашнее послушное молчание Цицерона. Внешне он и вправду был чрезвычайно послушен. Видимо, Мирьям казалось, что он беспрекословно подчиняется Розиным фантазиям в духе Авраама Линкольна о добрых, надлежащих плодах ее терпеливой опеки. Роза, одержимая стремлением сделать из сына негра-полицейского настоящего книжника, скармливала ему романы Говарда Фаста и стихи Карла Сэндберга, а также заставляла – как когда-то заставляла саму Мирьям – по многу раз прослушивать “Героическую” симфонию Бетховена, причем на звуки этой музыки накладывались Розины похвалы ее величию, перемежавшиеся с рыданиями сквозь стиснутые зубы.

На самом же деле к тринадцати годам Цицерон стал уже закоренелым, неисправимым скептиком.

А вот в шахматы он верил – они служили для него неким потайным царством рациональных абсолютов. На клетках шахматной доски события развивались или отклонялись от пути в соответствии с нерушимыми, железными правилами: слоны и ладьи ходят вот так, пешки выносливо прут вперед, черные и белые безоговорочно остаются врагами. У коней, как и у самого Цицерона, – свои секреты. Они играют в дерзких невидимок, умеют проходить сквозь стены. Глядя как будто в одну сторону, конь внезапно сражает тебя боковым взглядом совсем с другой стороны. Если применять их именно так, то все остальные фигуры кажутся приземленными, косными и ленивыми, как пешки. Вплоть до того дня Цицерона соблазняла мысль о том, что, если добиться успеха в чем-то одном, то ничего другого уже и не нужно.

Цицерон верил в шахматы, а потому – хоть Мирьям и вызывала у него интерес как товарищ по школе Розиного воспитания, прошедший ту же программу на несколько лет раньше, – когда Мирьям ввела Цицерона в тесный шахматный магазин, он сразу же позабыл об обеих женщинах. В магазине было накурено – хоть топор вешай. В шкафах с захватанными стеклами стояли экзотические шахматные наборы, а на ледяных антресолях сидели, сгорбившись над упрямыми эндшпилями, какие-то одержимые, почти не похожие на живых людей, серые существа в пальто. Нервные бледные руки, выскакивавшие из рукавов и с цокотом ставившие деревянные фигуры на новые клетки или взлетавшие, чтобы нажать на латунную кнопку таймера, а потом нырявшие обратно в рукава, – эти руки, казалось, живут самостоятельной жизнью и не имеют никакого отношения к безумно вращавшимся глазам, хмурившимся бровям или закушенным губам их обладателей. Глядя на одни только лица, можно было и не догадаться, кому из них принадлежат руки, сделавшие последний ход. Пожалуй, именно тогда Цицерон впервые соприкоснулся с подлинно академической атмосферой – с той средой, в сторону которой уже кренилась его жизнь. Это был крохотный мирок, зацикленный на самоуважении, малоинтересный для посторонних, не разбирающихся в “дворцовых правилах”, и самозабвенно игнорирующий внешний мир. А Цицерон пришел сюда не просто затем, чтобы наконец познакомиться с кузеном Ленни, который однажды сыграл с Фишером: он пришел сюда, чтобы сыграть с ним.