Книга Языческий алтарь - Жан-Пьер Милованофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как раз в тот момент, когда Нарцисс и Телония торопились вон из дома терпимости, не представляя, что они будут делать через час, директор семинарии узнал, что его молодого ученика не видели в городской библиотеке уже несколько недель. Это была только первая новость. Вечером ему доложили, что Жан-Мари пропал.
Отец Телман был человеком откровенным, равно суровым к самому себе и к другим, неплохим богословом, но посредственным спорщиком. Мысль, что его провел ребенок, на которого он возлагал столько надежд, заставила его усомниться, достаточно ли он был строг. Не был ли он ослеплен и соблазнен одаренностью воспитанника, не закрыл ли глаза на его слабости, которые обязан был заметить и искоренять? Не он ли сам – главный виновник случившегося? На следующий день он собрал после мессы в своем кабинете нескольких преподавателей, уже знавших о побеге. Все терялись в предположениях.
– Неделю за неделей он намеренно вводил в заблуждение всех, включая своего исповедника, – подвел итог отец Телман. – Он обманул вашу бдительность. Вот что я нашел в его келье.
По рукам пошел листок, на котором Жан-Мари набрасывал в разных ракурсах лицо Телонии. В конце концов листок лег на колени отцу Габриэлю, преподавателю латыни и греческого, который при виде портретов покраснел до самых век.
– Я решил его отчислить, – сообщил директор, ища в устремленных на него взорах одобрения. – И, разумеется, написал кюре в Коль-де-Варез и господину Жардру, опекуну Жана-Мари. А пока что перед нами стоит проблема. Сейчас десять часов, Жана-Мари не видели со вчерашнего полудня. Что нам делать: ждать его возвращения или без промедления обратиться в полицию?
Мнения, как всегда, разделились. Отец Шенар, старейший среди собравшихся, заговорил об антиклерикальной прессе, которая не преминет раздуть скандал, если пронюхает о бегстве семинариста. Каноник Тард, у которого был кузен комиссар полиции, доказывал, что расследование может остаться негласным. Наконец, всех примирил отец Габриэль: он вызвался сам отправиться на розыски беглеца и попросил отсрочки на двое суток.
Поэтому в тот день и в два последующих сей тишайших из слуг Господних, переодевшись в мирянина, пытался исполнять роль ищейки в городе, который он знал совсем плохо. С горящими от смущения щеками, что было недурным гримом, он заходил в кафе на бульварах, усаживался в уголке, закрывался газетой и, дождавшись официанта – если это была официантка, дело усложнялось, – совал ему или ей под нос портреты Телонии и при этом лепетал слабым голоском, звучавшим с каждым часом все слабее, что-нибудь вроде:
– Она здесь когда-нибудь бывала?
Изучив рисунок, официанты отвечали, что никогда, и огорченный сыщик заказывал двойной кофе. Он пил его маленькими глотками, с наморщенным лбом, вспоминая своего отца, путевого обходчика, который, не желая платить налог на спиртное, покупал его огромными бутылями у самогонщиков. В одиннадцать лет перепуганный Габриэль, притаившись в коридоре, слушал, как его родитель, уже слегший от цирроза, клянет дьявола и его козни, а мать в соседней комнате жжет свечи, оставшиеся от прошлой агонии. Эта сцена и стала отправной точкой для его призвания. В минуты смятения он закрывал глаза и вспоминал ее во всех подробностях.
В конце концов упорство отца Габриэля было вознаграждено. Посетив без всякого успеха целых двадцать семь заведений, он раздобыл в двадцать восьмом имя – Телония – и адрес мадам Гортензии, по которому явился уже ближе к полуночи, пошатываясь, но не утратив решимости. В этот час швейцар уже отваживал незнакомцев, отдавая предпочтение завсегдатаям. Священнику пришлось дожидаться на улице, среди других вожделеющих, разрешения войти, после чего он услышал от самой содержательницы дома, что Телонии нет. Из этого он заключил, что она сбежала с Жаном-Мари, и решил обойти гостиницы, где парочка могла укрыться.
Любовь Нарцисса и Телонии, насколько я знаю, – и пусть мне самому будет хуже, если я мусолю одни и те же слова, как море, у которого нет выбора, на каких прибрежных камнях умирать, – была полностью лишена притворства, какой-либо завесы, торжественности: то было опьянение, горячка. Почему под тем предлогом, что она вспыхнула еще до войны, я должен живописать ее тусклыми красками, рисовать заведомо пожелтевшие картины? Наоборот, мне хотелось бы прибегнуть к истинному, не изобретенному языку, которого любви всегда не хватает, как она его ни жаждет. Языку, передающему головокружение, наслаждение, удушье и слезы, языку, сохраняющему в спряжениях утраченных времен запах мокрого шифера – примерно так пахнут рассыпавшиеся по простыням волосы, шуршание падающих снежинок – его почти не отличить от шороха расстегиваемого платья, великолепие куполов в тумане – образцом для них послужили покрытые испариной женские груди, шум ветра, приминающего траву под теплыми животами пасущихся коров, и горечь черного меда.
Рамкой для этой картины страсти, раз рамка так необходима, я сделаю закуток на последнем этаже захудалой гостиницы, где Телония случайно нашла убежище раньше, когда только приехала в город. Ей было тогда семнадцать лет, за ее плечами было прошлое девчонки, терпевшей наказание за наказанием, личико у нее было фарфоровое, а за душой – иллюзии, которые мужчины поспешили развеять. Туда, словно желая опять обрести утраченные надежды, она и привела любовника, тем более, что этот отель не пропах проституцией. Номер узкий, уродливый, темный, со свисающими со стен лохмотьями обоев. Оконце выходит на отвратительный двор, но при особенном старании в него можно рассмотреть реку вдали. Все это вздор, у Нарцисса все равно не было времени прижиматься к окну лбом. Лежа в большой постели рядом с Телонией или на ней, если представлялась такая возможность, он никак не мог оторваться от ее лица, рук, бедер, колен, открывая их снова и снова и множа, как члены божества. И каждое мгновение он изобретал все новые причины, чтобы на нее наброситься. Потом наступало время отрешенности, остановка, пауза в счастье: несколько минут одиночества, когда оторвавшиеся друг от друга тела все равно помнили о недавнем своем дружном трепете и помимо воли снова тянулись друг к другу.
А она, возлюбленная, которую я поостерегусь описывать, что думала она об этом Нарциссе, который не выпускал ее из объятий, подавлял своими плечами и мышцами, раздевал ее донага, пожирал, называл именами цветов и зверей, часто мифологических? В ужасе наблюдала она, как он вторгается в ее сумеречное существование, сметая все преграды, презирая трудности, не желая прислушиваться к голосу благоразумия, когда в нем вспыхивало желание. Лежа в паршивом номере, в тусклом свете, просачивающемся в окно, она мучительно пыталась понять, что за беспокойство ее гложет. Впервые в жизни она прижималась лицом к чьему-то плечу, впервые ее тело не повиновалось приказаниям, а уступало панике любви. Когда Нарцисс, изнуренный своими чувствами, засыпал, забросив на нее руку, подобно тому, как пират вонзает свой крюк в карту острова сокровищ, она души не чаяла в своем любовнике, немного хлопотном, зато возвращавшим ей невинность.
