Книга Ковчег - Дэвид Мэйн

— А ты как думаешь, Бера? Это ты их привезла. Как бы ты их расселила?

Она растерянно моргает, словно ее оторвали от глубоких размышлений:

— Чего? Ну, думаю, по цвету. Коричневые и серые внизу, желтые и оранжевые посередине, черные и белые сверху. Красные спереди, а синие сзади. Есть у нас кто-нибудь синий?

Все пытаются вспомнить, есть ли среди животных кто-то синий, но это никому не удается.

— Или, — продолжает Бера, — если хотите, можно расселить их по цвету, как я уже сказала, но в обратном порядке.

Ной смотрит на нее с открытым ртом, будто ему кажется, что она помешалась.

— А как же птицы? Прикажешь их селить вместе с дикими оранжевыми кошками и оранжевыми змеями?

— И оранжевыми обезьянами, па, — хохочет Яфет, — и оранжевыми бабочками.

— Вы спросили, — пожимает плечами Бера, — я ответила.

— Как всегда, сестрица, предложение интересное, — доносится из-за окна мелодичный голос, — только вряд ли осуществимое.

Наступает хаос, но не бесплотный и пустой, а наполненный движением. Хам на пороге, Илия в его объятиях. Яфет смеется, Мирн что-то весело щебечет, жена Ноя кидается за хлебом и мясом. Непонятно как забредшая в дом овца путается у всех под ногами и блеет.

— Отче, выходи на улицу, — громко зовет Хам; его голос, подобно удару молота, перекрывает общее веселье. — Наша задача усложнилась.

Глава четырнадцатая
МИРН

Илия привезла много животных, и они мне не нравятся. Большие, мохнатые, злобные и неинтересные. Лисы и волки, большерогие олени и медведи. Медведи самые разные: черные, бурые, желто-белые, и все постоянно в дурном расположении. Ну и ну.

Люди, что пришли с Илией, совсем как животные. Страшные, дикие и жестокие. Правда, они останутся ненадолго, что меня очень радует. На следующее утро Илия отпускает их, приказывает им уйти. Похоже, они только рады.

Животные, как пленники, стоят одно за другим, связанные между собой веревками. На медведях и волках ошейники из рыжего металла, шкура местами побита, и можно увидеть их кожу — розовую и кровоточащую. Когда я это вижу, мне становится их жалко. Мы отводим зверей в тень, и папа снова устраивает собрание, чтобы обсудить, как разместить их в лодке. Слушать эти разговоры так скучно, аж плакать хочется. Папа опять предлагает разместить зверей исходя из их близости к Богу, что ставит в тупик всех, а не только меня одну. Бера предлагает распределить животных по цвету. Это просто глупость. Иногда Бера говорит такое, что мне становится интересно, о чем она так много думает.

Потом Илия предлагает рассортировать животных по видам. Мы все на нее недоуменно смотрим, а она начинает рассуждать о животных, откладывающих яйца и живородящих, о строящих гнезда и копающих норы, ящерицах, насекомых и диких зверях. Каждый раз, когда мне кажется, что я поняла, она вдруг добавляет еще что-нибудь, отчего мне хочется плакать — настолько ее слова сбивают меня с толку. Я тихо выхожу из дома и иду через горчичное поле к маленькому ущелью, где течет ручей, к озерцу в скалах и водопадику, туда, где мягкая земля. С собой я набираю глиняных горшков, чтобы собирать животных. Под круглым плоским камнем я нахожу красную многоножку длиной с мою руку и горсть маленьких коричневых жуков с рубчиками на панцирях. Рядом на стебельках травы мне попадаются сине-желтые кузнечики. Их я тоже беру, потому что раньше мне попадались только зеленые. Я кладу им листьев и червей, чтобы они не умерли с голоду. Я вижу крошечных квакающих зеленых лягушек, которые улыбаются мне, и розового тритона, которого я ловлю, упускаю, а потом ловлю снова. Еще я собираю улиток и прочую мелкую живность. Проходит совсем чуть-чуть, а у меня уже едва ли не сыпется через край горшка. Еще мне попадаются сверчки и гусеницы. Но их у меня уже много. Все равно беру гусениц. Слишком много их быть не может.

Когда я возвращаюсь домой, разговор еще не закончился. Я добавляю новых зверушек к уже имеющимся, выбрасываю мертвых, которых, если честно, не так уж и много, и отправляюсь назад за пауками, которых я видела на другом конце горчичного поля.

Возвращаюсь, а они всё еще сидят. Они всё спорят, но это ненастоящий спор, когда люди прислушиваются к доводам и могут изменить свое мнение. В этом споре каждый считает себя умнее: мол, я думаю так, а тебя слушать не буду, еще подумаешь, что я признаю свою неправоту.

Потом все замолкают, и я предлагаю:

— Распределите их по размерам.

— Цыц, — говорит Яф, но папа одновременно с ним произносит:

— Чего?

Это же так просто. Я объясняю им:

— Больших вниз, маленьких сверху, а средних посередке. Если вы посадите маленьких с большими, большие съедят или растопчут маленьких, а средним будет непонятно, как себя вести, и они растеряются.

Я замолкаю. Я не люблю вот так говорить со всеми, но они же скандалят. Папа кивает:

— Сам Бог глаголет устами этого младенца.

Эта мысль доставляет мне удовольствие.

Даже Хам, который меня пугает, потому что постоянно ходит сердитый, говорит:

— Если мы так поступим, лодка станет устойчивей, если, конечно, тяжелые животные не проломят днище.

В этом весь Хам. Он не может просто сказать что-нибудь хорошее, ему обязательно надо ввернуть какую-нибудь гадость. Хотя теперь, когда вернулась Илия, может, дело пойдет на лад.

Некоторое время они обсуждают мое предложение, но я-то знаю: это всего лишь пустые разговоры. Способ, который я предложила, подходит лучше всего: маленькие любят быть с маленькими, поэтому они всегда вместе. Если поднимете камень, что вы под ним найдете? Кучу мелюзги. Вы хоть раз видели, чтобы под камнем пряталась лошадь? Нет.

Этой ночью, когда мы уже в постели, Яф сует мне руку между ног:

— Какая умная девочка.

— Это же было так просто.

— Точно, — он входит в меня, — поэтому никто и не догадался.

— Люди никогда не обращают внимания на маленьких, — шепчу я, но он не слушает.

* * *

Следующие несколько дней все говорят только о погоде. Ну и ну. Небо затянули серые тучи, отчего оно стало похожим на крышу. Мужчины торопятся с работой, и когда они заканчивают смолить лодку, я понимаю, что в жизни ничего таких размеров не видела. Если я встаю на один конец, а Яф на другой, мне хватает одного пальца, чтобы заслонить его фигуру. Раз — и его нет. Покрытая смолой лодка сверкает чернотой и похожа на обугленный чурбан, оставшийся в золе догоревшего костра.

Закончив работу, мужчины стоят, не зная, что делать дальше. Они с таким вниманием смотрят на небо, будто могут разглядеть то, что недоступно мне. А тем временем у меня, мамы и остальных забот полон рот — готовим и грузим в лодку продукты. Мама говорит, что мы славно потрудились. Мы уже загрузили кучу припасов, но ведь никто толком не знает, сколько нам придется плавать, поэтому непонятно, сколько еды брать, так что мама никак не может успокоиться и отдохнуть.