Книга Самоликвидация - Имре Кертес

Снова воцаряется тишина. Тишина, которая предшествует нелегким признаниям.

— Причина смерти Б. — передозировка морфия, — говорит Кешерю, словно желая подбодрить Юдит.

— Гениальный вывод! Ты сам-то себе не противен, Кешерю? Я тоже знаю причину его смерти. Но что тебе известно? Ведь ничего, абсолютно ничего! И ты при этом делаешь такие подлые умозаключения. Прежде всего: не воображаешь ли ты, что я, дерматолог, прописываю морфий амбулаторным больным?! Да еще в инъекциях?!

— Тогда где, черт возьми, он добыл морфий?

— У меня.

— Что-то я не пойму… — большими глазами смотрит на нее Кешерю.

— Где тебе! — говорит Юдит. — Ты хоть когда-нибудь что-нибудь понимал? Рецепт я могла ему выписать в любом эспрессо, для этого ему вовсе не надо было приходить в поликлинику.

— Ну? — недоумевает Кешерю.

— Он все время норовил прийти, — говорит Юдит. — Сидел там, в очереди, среди кожных больных. Ужасно было… А однажды я поняла, почему он приходит.

Однажды вечером, завершив прием и проверив содержимое шкафчика с медикаментами, Юдит с испугом обнаружила, что запас морфия существенно убавился. Мало того что его предстояло каким-то образом пополнить: перед ней замаячил кошмар любого практикующего врача — тайный морфинист, который приходит на прием, чтобы добыть свою ежедневную дозу. Не будешь же каждую минуту запирать шкафчик на ключ, а ключ прятать в карман. Откроешь, закроешь, ключ оставишь в замке. Любой врач знает, на что способен морфинист, когда ему позарез нужна доза. Юдит просмотрела список больных, которых осматривала сегодня. Б. заходил к ней еще до начала приема. И тут она вспомнила вдруг, что на пару минут выскочила из кабинета; Б. срочно понадобилась ручка, а у нее не нашлось под рукой. На следующий раз, когда он у нее появился, она сама устроила так, чтобы ненадолго оставить его одного в кабинете. И с тех пор старалась принимать Б. исключительно в подходящий момент. Необходимую дозу она каждый раз оставляла в стеклянном шкафчике, и каждый раз коробочка исчезала оттуда.

Кешерю, потрясенный, бормочет что-то. Потом говорит: «Но это же… это же… так же нельзя!» Лицо Юдит остается твердым. Она вполне может представить и более страшный вариант.

— Более страшный? — с ужасом смотрит на нее Кешерю. — Это какой же?

— Например, поставить его на учет, чтобы он ходил в районную поликлинику, сидел среди опустившихся наркоманов, в ожидании официально разрешенной дозы. Которую выдают «зависимым». Иначе я просто не представляю, как бы он добывал свой морфий.

Кешерю некоторое время молчит, не в силах собраться с мыслями.

— Он, значит, был морфинистом? — говорит он наконец.

— Можно сказать и так. Где-то, когда-то начал, завязать не сумел… А так я хотя бы держала его на терпимом уровне, могла контролировать дозировку…

— Но почему ты молчала?

— А кому было говорить?

— Мне, например.

— Ну а если бы сказала? Ты бы что сделал: послал его на принудительное лечение?

Кешерю снова молчит. К такому вопросу он не был готов.

— Или заставил бы его перейти на другой наркотик? — безжалостно продолжает Юдит. — Более сильный?

Кешерю молчит.

— Ну что, — продолжает Юдит, — успокоился, моралист. Частный детектив. А теперь открой уши, я скажу тебе нечто важное. Если он и был способен пропускать инъекции, то только ради того, чтобы скопить дозу побольше. Если и способен был на такое самовоздержание, если способен был терпеть это, значит, на все был готов. Понимаешь ты, Кешерю, что это значит? Ведь ты понятия не имеешь, Кешерю, какие муки должен был выносить Б., ты понятия не имеешь, что такое для морфиниста остаться на какое-то время без морфия!

Они молчали.

— Стало быть, ты считаешь, — заговорил наконец Кешерю, — он готовился?

— Именно, — ответила Юдит.

— Давно. И систематически…

— Другого объяснения быть не может.

— И ты ничего не замечала?

— Ничего. Он всегда получал столько, чтобы продержаться до следующего посещения. Более того: он получал все меньше, потому что я решила постепенно отучать его от морфия.

Некоторое время они опять молчат.

— Что ты, собственно, хочешь услышать от меня, Кешерю? — заговорила наконец Юдит. — Дозу он все равно бы собрал, даже если бы получал морфий официально… Только… ценой каких унижений!.. И еще кое-что скажу тебе, Кешерю… Только чтобы удовлетворить твои морализаторские потребности. Знаешь… если бы я в самом деле увидела по нему, что он сыт этой жизнью по горло, что с него достаточно… и если бы он спросил меня, как, каким образом… Если бы вдруг обратился ко мне за советом… Понимаешь, что я имею в виду? Ничего лучшего я бы и посоветовать ему не могла. Потому что такой способ — самый легкий, самый доступный… И если тебе придет теперь в голову спросить, не мучают ли меня угрызения совести, я…

Она не договорила. У нее вдруг кончились силы — как будто без всякой связи с ее словами. Но тем более я был ошеломлен этим. Она едва успела спрятать лицо в ладони; ее затрясло от сдавленных рыданий. Должно быть, она сжала зубами носовой платок: плач был глухой, прерывистый. Кешерю, растерянный и беспомощный, наклонился к ней, пытаясь утешить.

— Пойдем отсюда… Пойдем, — прошептала Юдит.

Они встали. Кешерю заплатил за кофе. Потом взял Юдит под руку.

Я просто привел ее домой. Сюда, к себе. Самым естественным образом. Без всяких низменных задних мыслей. Да и куда я мог еще ее отвести? Она шла со мной без сопротивления, без возражений. Я спросил, могу ли я сделать для нее что-нибудь. Не хочет ли она привести себя в порядок, не желает ли что-нибудь выпить?

— Что? — спросила она.

— Ну… скажем, водки.

Но я видел: она и слышит, и не слышит меня. Она огляделась.

— Все еще здесь живешь… Ничего не изменилось. Даже ремонт с тех пор, наверное, не делал.

— Не делал. А надо бы, — заметил я, между прочим. — Садись, садись, — подтолкнул я ее, чтобы она не стояла на пороге.

— Сюда? — спросила она, останавливаясь перед бархатным креслом. Она уже улыбалась. Чтобы сохранить спокойствие, я подумал, что везде есть какое-нибудь «то самое» кресло, «то самое» канапе, везде есть какой-нибудь «тот самый» предмет обстановки. Я снова спросил, не хочет ли она выпить.

Она устроилась в кресле. Лицо у нее было задумчивое.

— Водка. Черешневая палинка. Смешанная фруктовая палинка… — принялась она перечислять с мечтательным видом.

— Старые добрые времена, — попробовал я поддержать шутливый тон. Она не ответила. Но сразу как-то подобрела, стала совсем как в те, старые времена.

— Как ты живешь-то, Кешерю? — спросила она. Она всегда звала меня по фамилии, и в свое время мне это очень нравилось.