Книга Начало, или Прекрасная пани Зайденман - Анджей Щиперский

— Ясь, — сказал он, — говорит Казик Филипек. У меня к тебе срочное дело.

— Давай ко мне, — весело воскликнул Ясь. — Ты же знаешь, где я живу.

— Знаю, где ты живешь, — ответил железнодорожник. — Сейчас приду.

И он отправился на улицу Марии Конопницкой к современному дому, где жили богатые, влиятельные немцы. Позвонил у двери, снабженной табличкой с красиво выгравированной надписью: «Johann Müller, Dipl. Ing.»[28]. Дверь открыла служанка, а когда он себя назвал, сказала, что господин директор Мюллер ожидает его в кабинете.

Тот действительно ожидал в кабинете. Невысокий, коренастый, с белыми волосами и румяным лицом. Звали его Иоганн Мюллер. Был немцем, уроженцем Лодзи, боевиком ППС[29], узником Павяка[30]и ссыльным. Когда-то он стрелял в шефа жандармов в Радоме. Промахнулся. Пошел на каторгу. Вернулся и снова стрелял в агентов охранки. В конце концов оказался вместе с Филипеком в Красноярском крае, где вместе корчевали тайгу, удили рыбу в огромных реках, пели песни и ожидали великой войны народов, которая должна была принести независимость Польше. Дождались той войны и участвовали в ней.

Иоганна Мюллера все друзья и товарищи называли «Ясь» и посмеивались над его немецким происхождением. «Какой из тебя немец, Ясь?» — восклицали они. «Я немец телом, а душой поляк», — весело отвечал Иоганн Мюллер. И так было в действительности. Отец Иоганна Мюллера, Иоганн Мюллер-старший, был мастером-текстилыциком в период, когда город рос и набирал силу. Старик Мюллер был немецким рабочим, а немецкие рабочие в ту пору почитывали Маркса и принадлежали к партии Фердинанда Лассаля[31]. Так что отец воспитал своего сына в социалистическом духе. В тогдашней Лодзи это привело лишь к тому, что Мюллер-младший вступил в борьбу с царизмом за независимость Польши. В девятнадцатом веке вообще все было просто. Лишь позднее мир стал столь сложен.

— Ясь, — начал Филипек. — Ты ведь знал доктора Зайденмана.

— Знал, — ответил румяный немец.

— Пани Зайденман попала в гестапо, — сказал Филипек. — И ее надо оттуда вытащить.

— Боже правый! — воскликнул Мюллер. — Я что, бюро посредничества между гестапо и варшавскими евреями?! Что я могу сегодня?

— Ясь, — произнес железнодорожник. — Ты можешь много. И это легче, чем вытащить из каталажки Берната.

— То когда было! — воскликнул Мюллер. — Сколько уже лет прошло, как Бернат в гробу лежит.

— Пани Зайденман нужно вытащить, — сказал железнодорожник.

— Именно ее, да?! А других не надо? Вот была бы какая-нибудь Ривка с Новолипок, никто и пальцем не шевельнул бы! Взгляни, что творится вокруг, Казик. Они так гибнут и нет никакой надежды! Весь еврейский народ умирает, а ты ко мне приходишь из-за одной Зайденман.

— Всех мы не можем спасти, — сказал Филипек. — Зато можем спасти пани Зайденман. И не кричи на меня. Ведь это вы убиваете несчастных евреев…

— Это еще кто — вы?! Германия! — крикнул Мюллер. И добавил спокойно и с печалью: — Ну ладно. Немцы. На, закури.

Придвинул коробку с сигаретами.

— Зачем ты к ним записался, Ясь? — произнес железнодорожник.

— Я не записывался, сам прекрасно знаешь. Всегда был немцем. Уже шестьдесят лет. И они об этом знали.

— Ну а на что тебе свастика в лацкане?

— Именно на то, глупый ты человек. Все немцы в партии. Я немец, потому и вступил. И что тебе толку было бы от немца, который не носит свастики?

— Вытащи пани Зайденман, Ясь. Это проще, чем история с Бернатом.

Внезапно у них возникло ощущение, будто оба они стали моложе на сорок лет. В 1904 году им удалось освободить из жандармского участка в Пулавах товарища Берната. Иоганн Мюллер прибыл в участок на санях, в форме лейтенанта, представился как барон Остерн, которому поручено доставить на допрос опасного преступника. Железнодорожник Филипек правил лошадьми. На нем была солдатская шинель, к облучку саней прислонена винтовка с торчащим штыком. Молодой барон Остерн приказал встать навытяжку начальнику участка. Предъявил соответствующие документы. Был трескучий мороз. Барон Остерн стоял у изразцовой печи и курил толстую сигару. Но начальник в Пулавах, какой-то армянин, оказался не так уж наивен, что-то заподозрил. Лис кавказский. Крыса из далекой Азии. Долго раздумывал, в конце концов выделил барону двух конвоиров, а Берната заковал в кандалы. Конвоиров пришлось обезвредить в лесу за Пулавами, одного из пистолета, другого прикладом по башке. Их оставили связанными на дороге, в глубоком снегу. Бернат звенел кандалами до самого Радома. Лишь там, в кузнице у заставы, его расковали. Потом ехали поездом до Варшавы. Газовый свет фонарей, молчание и напряженность, жандармы на перроне вокзала, жуткий страх, удастся ли пройти в город, не сорвется ли дело в последнюю минуту. Но все прошло удачно. Добрались до Смольной улицы, где их ожидали.

— Холодина тогда была страшная, — сказал Мюллер, — а я возле той печки задыхался, пока разглядывали документы.

— Вытащи пани Зайденман, — произнес Филипек.

Мюллер некоторое время молчал, наконец спросил:

— Ты знаешь точно, где она находится?

— Понятия не имею. В аллее Шуха. Сам должен найти.

— Я же не знаю этой бабы! — проворчал Мюллер. — Не знаю я ее!

— Мария Магдалена Гостомская, вдова офицера.

— Но хоть какие-нибудь подробности, Казик. Там ведь тоже не полные идиоты!

— Конечно, не полные, — поспешно согласился Филипек.

IX

Во времена, о которых идет речь, Виктору Суховяку было тридцать три года, и он постепенно скатывался по наклонной. Долгая жизнь, которая была ему суждена, не могла не оказаться неудавшейся, так как в молодости Суховяк избрал для себя карьеру профессионального бандита, что в эпоху великого тоталитаризма, сопутствовавшего ему до преклонного возраста, не могло не оказаться жалким анахронизмом. Тоталитарные режимы сами прибегают к бандитизму, опираясь при этом на величие закона, причем — к изумлению профессионалов-одиночек — этот произвол, едва ли не как правило, совершается при полном отсутствии альтернативы, а ведь, что ни говори, именно альтернатива была некогда философским фундаментом бандитизма. Виктор Суховяк всегда работал в соответствии с принципом «кошелек или жизнь», что предоставляло его контрагентам возможность выбора. Тоталитаризм вершил грабеж, отнимая честь, свободу, имущество и даже жизнь, не предоставляя никакого выбора ни жертвам, ни даже самим бандитам.

Во времена, о которых идет речь, в Европе безумствовал ранний тоталитаризм, необычайно хищный и агрессивный, который безжалостно истреблял целые народы, заодно обирая их самым беспримерным образом. Позднее миру пришлось несколько образумиться, поскольку война уже закончилась — во всяком случае, в Европе — и потому тоталитарные режимы творили свои дела более деликатно, редко покушаясь на жизнь людей, зато гораздо чаще — на их человеческое достоинство и свободу, не брезгуя, естественно, грабежом имущества, здоровья, но прежде всего — сознания, которое профессиональных бандитов-индивидуалов никогда не интересовало из-за невозможности обратить его в деньги. Виктору Суховяку суждено было дожить до тех времен, когда тоталитаризм на любой географической широте и под разнообразными идеологическими лозунгами, игравшими, впрочем, лишь роль декорации, практиковал бандитизм совершенно открыто, средь бела дня, под аккомпанемент духовых оркестров, а также декламации стихов, не лишенных порой лиризма.