Книга Принцесса из собачьей будки - Елизавета Ланская

— Чего, опять на эту чокнутую пришел посмотреть? Магнетизирует она вас, что ли, всех тут?

— Какое-то слово ты придумала интересное — «магнетизирует», первый раз слышу! Вот знаю, что есть «гипнотизирует», но… — попытался Коля увести разговор в другую сторону.

— А я в первый раз вижу, чтобы ты что-то от меня прятал! — с любопытством перебила Рената, заглядывая за спину Семечкину, где тот тщетно пытался спрятать Оксанин портрет. — Дай хоть глазком взглянуть!

— Эээ, нет, там нет ничего интересного. для тебя, — замялся художник.

— Как это, ты же знаешь, что я всегда была самая первая твоя поклонница и самая верная оценщица твоих работ!

— Ой, слушай, перестань так заумно говорить! Лучше бы уж материться научилась, а то уши вянут от твоих оборотов, — попытался из последних сил увернуться Коля, но ничего не вышло. Рената ловким движением обошла его сзади и выхватила лист. На лице ее тут же отразилось изумление, смешанное с обидой и негодованием.

— Ах вот как, да? — возмутилась подруга. — Значит, чирикнутых всяких ты рисовать согласен за милую душу, а лучшего друга, то есть меня, ни разу в жизни не нарисовал?

Рыжие кудряшки Ренаты вздрогнули пружинками, натянутыми до предела, готовясь отбросить любую вразумительную Колину мысль. Только ничего вразумительного мальчик не ответил.

Уходя, подруга бросила: «Знаешь ты кто после этого, Пикассо? Ты — предатель!». Картина осталась валяться на полу коридора, выброшенная, словно мусор. «Хорошо, что не изорвала хоть», — только и смог подумать горе-художник.

Глава 11. Пропажа

Грани большой кирпичной коробки — тюрьма. Но она не страшнее одиночества, которое вгрызается в душу, словно большой голодный пес в кость. Так въедалась в каждую клеточку Оксаниного тела безысходность. Тупиковость чувств, эмоций стала основой всего существования девочки. Вроде только хочешь порадоваться, улыбнуться, а натыкаешься внутри себя на тупики, которые не дают выбраться, освободиться. Оксана была пленницей скорее не снаружи, а изнутри. И никто, категорически никто, не собирался спасать ее. Ни одна живая душа. Не было Найды, Валентины Викторовны или хотя бы даже вечно пьяных отца с матерью. Девочка часто про себя повторяла только одно слово: «Никто». Когда ее спрашивали, что это значит, она делала вид, что не говорит вовсе, просто не понимает букв и слов, будто безграмотная. С Оксаной пытались заниматься: приходили специалисты самые-самые, но вся беда состояла в том, что девочка никого к себе не подпускала. В последнее время вообще под кроватью стала прятаться, потому что не совсем уж была дурочкой и понимала, что незнакомые ребята и девчонки за стеклянной дверью смотрят на нее как на зверя в зоопарке. От этого становилось еще обиднее.

Ночами, особенно когда в окошко заглядывала луна, Оксана забиралась с ногами на подоконник и выла. В одну из таких ночей соседки из другой комнаты пошли жаловаться дежурному, а тот, вместо того, чтобы обратиться к воспитателям или медсестре, устроил мероприятие: объявил, что в корпусе теперь живет девочка-волк и все, кто хочет посмотреть на нее, должны что-то отдать взамен. Предусмотрительный дежурный занавесил стекло покрывалом, и когда зрителей набралось достаточно, снял занавеску, открыв обзору Оксану, поглощенную тоской. Она даже не замечала, что на нее все глазеют и обсуждают. А вот дежурному подобное «предпринимательство» понравилось, и с тех пор он регулярно проделывал такие штуки, пока кто-то не нажаловался, и его не посадили в воспитательных целях в изолятор, пусть, мол, посидит один, может тоже завоет.

Пока Оксана по-прежнему являлась для многих в интернате центром притяжения, жизнь в заведении шла своим чередом. Здесь существовали те же чувства, что и в большом мире: также завидовали, ненавидели, прощали и любили. Пикассо сам не заметил, как оказался в самой гуще всех этих чувств, причем, почти одновременно. А началось, как мы помним, все с Оксаниного портрета…

С того времени, как на Кольку обиделась Рената, прошел месяц, а подруга и не собиралась оттаивать. Мальчик, словно скованная льдом река, не решался на какие-то действия по отношению к старой знакомой, да и Оксане, честно говоря, подарок не дарил. Боялся, что другие ребята узнают, станут высмеивать. Так бы и кануло в небытие художество Семечкина, если бы однажды, прогуливаясь по улице, он не бросил случайный взгляд в сторону Оксаниного окна. Девочка снова сидела на подоконнике. Створки были открыты, так что ноги свешивались свободно. Четвертый этаж и внушительная высота не пугали девочку. Наоборот, она расправила руки и, казалось, хотела поймать ветер. Колька и сам бы с удовольствием оседлал его, чтобы улететь подальше отсюда, но только отчего-то при виде Оксаны в таком положении думалось вовсе не красивыми картинками, а представлялось, что она вот-вот сорвется вниз, а там вдребезги разобьет не только свою тоску с одиночеством, но и сама превратится в некрасивое кровавое месиво на асфальте.

Испуганный такой мыслью, Коля примчался в корпус, взял портрет Оксаны и побежал к девчонкам. Не замечая никого, он прямиком направился к Оксаниному кубрику. Вокруг сновали люди, но Коле было все равно. Мигом, не дав опомниться никому из тех, кто был рядом, Пикассо просунул портрет в щель под дверью.

Лист заскользил по полу и прямо к окну. Коля порадовался своей удаче. Оставалось надеяться, что девочка обратит внимание на подарочек. И Оксана обратила. Легкое шуршание, которое издавал портрет, словно шепча приветствие, заставило ее обернуться.

Девочка отвлеклась от ветра, который теперь увлекся песнями ярко-зеленой листвы, стал им подпевать. Привлеченная странным белым прямоугольником, Оксана спустилась с подоконника, осторожно, чтобы не задеть странное нечто, ступая на цыпочках. Что-то в памяти всплывало знакомое, похожее, но вот что, вспомнить было трудно. Секунды Оксаниного недоумения складывались в минуты, а тех уже скопилось штук тридцать, так что они не вмещались в Колино терпение, будто народ, напичканный в троллейбус. Мальчик готов был уже биться головой о стену и кричать что есть мочи, чтобы девочка подняла лист и посмотрела с другой стороны, но она, наконец, сделала это сама.

Когда картина была открыта, возглас удивления так и выпорхнул из Оксаниной груди — так красиво и невероятно оказалось то, что она держала сейчас в руках. И даже голова посветлела, будто маленькие светлячки зажглись внутри и принялись крутить колесики своих маленьких велосипедиков, чтобы одна шестеренка сработалась с другой и девочка начала соображать. В поисках того, кто сделал ей такой удивительный подарок, — саму себя, но в лете, счастливую, — она осмотрелась по сторонам. И тут взгляд ее встретился с Колиным взглядом. Встречный взгляд спрашивал, что она думает насчет картины, выражал беспокойство и интерес. Конечно, и гадать тут нечего — это он, высокий мальчик с карими глазами, немного сутуловатый с чубчиком торчащих на затылке волос. Как-то странно показалось Оксане все это, и тем более странными показались чувства, которые она испытывала к этому незнакомому мальчику — благодарность и симпатию. Симпатизировать людям девочке приходилось нечасто, ведь окружали ее в основном с самого детства личности, которые не стоили того.