Книга Голыми руками - Симонетта Греджо

— Есть кто-нибудь?

Мы едва успели отскочить друг от друга, как в поле нашего зрения возник разносчик пиццы, перепутавший адрес.

В этот момент зазвонил телефон. Пока Джио шутил с посыльным, пытаясь убедить его оставить пиццу нам, я взяла трубку. Это была Миколь: она сообщила, что у нее умерла мать.

Последний поезд уже ушел. Договорились, что на рассвете я отвезу Джио на вокзал и отправлю первым же утренним.

— Выходит дело, ей пришлось расстаться со своими гобеленами, — съязвил Джио, когда я сообщила ему о смерти бабушки.

Если бы мне нужно было в трех словах описать нашу последнюю ночь, я бы сказала: темная, свежая и жаркая. Темная, как его глаза, свежая, как его рот, и жаркая, как его руки, как все его тело.

Разбудил меня вопль. Не до конца проснувшись, я села в постели и тут же получила оплеуху. Тогда я разлепила глаза: передо мной стояла Миколь. Мы вытаращились друг на друга, и вдруг она сложилась пополам, точно получила удар в живот. Джио пробормотал что-то невнятное и повернулся на другой бок.

Выяснилось, что Миколь, не в силах ждать до утра, решила сама приехать за Джио и вместе с ним ехать в Тоскану. Поскольку, когда она села за руль, была уже глубокая ночь, звонить она не стала.

Пока они с Джио ругались, я пошла в кухню варить кофе.

— Я требую, слышишь, требую, чтобы ты мне сказал! — Если можно кричать вполголоса, то Миколь именно кричала.

— Что именно ты хочешь знать, мама? Объясни, я не понимаю.

Я была удивлена, насколько Джио владеет собой. Он говорил спокойно, уверенно, почти непринужденно. Никогда я не слышала у него такого голоса.

— Что произошло?

— Когда?

— Прекрати надо мной издеваться. А не то…

— Что, хочешь меня ударить? Как только что Эмму? Ты хочешь поколотить нас обоих?

— Чем вы занимались?

— Ты прекрасно это видела сама. Мы спали.

— Спали? Вы спали? Вместе? Полуголые?

Миколь задыхалась. Я слышала, как Джио отодвинул стул и пошел на кухню, где я пережидала бурю. Он наполнил стакан водой из-под крана, и, когда обернулся, я с удивлением обнаружила, что он улыбается.

— Ну что, ма, тебе лучше?

— Нет, мне не лучше и лучше не станет, если ты будешь продолжать надо мной издеваться. Я твоя мать, а ты мальчишка несовершеннолетний. Я могу отправить тебя в коллеж-интернат, и ты нескоро оттуда выйдешь. Что касается Эммы…

— Ты лучше у меня спроси, я тебе отвечу.

Последовало молчание. Из моего укрытия я хорошо видела все, что происходит в комнате, но вернуться туда у меня не хватало духу. Я смотрела на Миколь. Щеки у нее запали, худые торчащие ключицы были плотно обтянуты кожей. Она сидела, уперев локти в стол, наклонив голову, прижавшись лбом к сплетенным пальцам. Кроме обручального кольца, на ней было еще кольцо с бриллиантом — больше никаких украшений. Ударила она меня не сильно, но бриллиантом задела губу. Царапина болела.

Она резко выпрямилась и встала, подошла к стулу, где бросила куртку, достала из кармана пачку сигарет. Руки ее дрожали. Ей было страшно — страшно услышать от Джио что-нибудь такое, что она не в силах будет принять. Страшно узнать правду. Джио бросился к ней, взял из ее рук зажигалку, помог прикурить.

Десять минут спустя мы вышли из дома.

Она сказала на прощание:

— На этом история не заканчивается.

Джио, как дурачок, радостно закивал. Потом сел в машину, я — в свою, и мы разъехались.

Почему Миколь напустилась не на меня, а на Джио, застав нас в постели? Она была вне себя от ярости, от ревности, она почувствовала его нежность ко мне, когда он инстинктивно встал между нами. Что еще могла она мне сделать, кроме как ударить? И вряд ли она вспомнила в тот момент, что невинность, которой она требовала от сына, не была свойственна ей самой. Или, приревновав, она жаждала мести? А может, думала, что можно украсть у матери любовь сына, как крадут любовь мужчины у другой женщины? Слишком много было такого, что она не могла произнести при Джио. Поэтому она сдержалась.

Все, что я могу сказать в свое оправдание, — это что в какой-то момент спать вместе стало менее неприличным и бесстыдным, чем смотреть друг другу в глаза. События развивались медленно, но неумолимо, и в конце концов произошло то, что произошло. Сначала мы поддались страстному порыву, затем все больше уступали любопытству, не знающему ни границ, ни табу, ни отвращения. Первое время Джио бывал иногда обескуражен, случалось, терпел поражение, но он был азартным игроком и всякий раз бросался в бой с новым воодушевлением. Бывает, что есть тело, но нет головы; бывает, есть только голова, но нет сердца; бывает только тело без сердца, а бывает еще сердце без головы и без тела. У нас с Джио было все.

Я дорого заплатила за его взросление, но готова продолжать.

***

В вихре событий, который всех нас подхватил и понес, всплывает одна забавная история, которую я узнала позже. И даже когда белый свет кажется не мил, я все равно веселюсь, вспоминая ее.

На вилле покойной бабушки Джио и его сестрам, облаченным в траурные одеяния, быстро наскучило изображать печаль. Так или иначе, престарелую Аду Малеспини мало кто любил при жизни, а уж после смерти и подавно.

Покойная возлежала в гробу, а чтобы присутствующие не очень топали, на них надели войлочные тапки. Близняшки Адзурра и Аллегра, под предводительством Джио, ретировались в задние комнаты виллы, где учинили ревизию старым, покрытым пылью сундукам и секретерам. Наверху они обнаружили огромный кедровый шкаф, битком набитый меховыми манто: там были белая норка, леопард, соболь, тюлень и канадский волк. Джио произнес пламенную обличительную речь, разъяснив, какое это варварство — убивать тюленьих детенышей, чтобы шить из них дамские пальто, чем довел сестричек до слез. Кончилось тем, что они решили извлечь “бедных зверушек” из страшного шкафа и устроить им торжественные похороны.

Церемония состоялась темной ночью при свете факелов и позаимствованных на террасе светильников. Разумеется, родители устроили разбирательство, но, несмотря на угрозы и наказания, ни Джио, ни близняшки так и не признались, где упокоились “бедные зверушки” из бабушкиного шкафа.

***

Около десяти часов провела я, сидя на охапке сена в хлеву, где запер меня фермер. Спина болела от ударов, голова кружилась, мне хотелось есть, пить, я мечтала о чашке чая, кофе, стакане воды, о зеленом яблоке, тарелке супа, глотке виски. Выбраться из заточения было невозможно: снаружи меня заперли на висячий замок, а дверь была крепкая. Подозреваю, что фермер, который это сделал — я хорошо его знала, мы десять лет общались, — сделал это не по своей воле. Хотелось верить, что не по своей. Мой сотовый остался в машине. Совершенно в моем духе: блокнот и карандаш в кармане, а телефон — бог весть где. Я ждала, когда что-нибудь произойдет.