Книга Превед победителю - Анна Козлова

На самом деле с Даудом меня свела Люба.

Это случилось почти два года назад, когда я только приехала в Дейру и устроилась в ночной клуб (в действительности он был замаскированным борделем) исполнять перед тысячей арабов танец живота с полной консумацией. Люба была совладелицей этого симпатичного местечка, именовавшегося, если я не ошибаюсь, Jela — по-арабски это слово обозначало какую-то непристойность в женщине. Потренировавшись пару дней под Любиным наблюдением, я стала звездой борделя, так как в юности занималась спортивной гимнастикой и даже сохранила навыки шпагата, на который я в финале представления садилась абсолютно голой. Я танцевала три раза в неделю под занавес, и за это мне платили три тысячи долларов. Люба отнеслась к моей непотребной деятельности очень тепло (в конечном счете мы на всю жизнь остались подругами) и, поскольку я еще не совсем освоилась в Дейре, пригласила пожить первое время в ее сьюте, который она делила с шестидесятипятилетним мужем-алкашом, делавшим, в свою очередь, неплохие деньги на туризме.

В Любином доме царил неправдоподобный бардак, и вдобавок ко всему ее муж за каким-то хреном завел собачку, с которой никто, естественно, не гулял, и она везде срала (потом эту собачку потеряли на пляже). Следует сказать, что тот период моей жизни проходил в нескончаемом грязном танце, не прерывая который я одевалась и раздевалась, срывая с себя одежду вместе с черным потом, ела, напивалась, и, пожалуй, единственное, чего я тогда ни с кем не делала, была любовь.

После очередного, и, как мне казалось, последнего, никчемного сексуального опыта в России я постаралась убедить себя в том, что нет никакого смысла спать с мужчинами из одной только любви к ним и, если уж какой-нибудь мудила хочет тебя слишком сильно, нужно просто поставить перед ним ряд задач, которые он должен непременно осуществить перед тем, как ты раздвинешь ноги. «С этими суками можно только как с собаками», — говорила мне Люба, интуитивно постигнув ту примитивную истину, к которой я пришла умом, намного раньше. Сказать по правде, танцевальная жизнь в Дейре как нельзя лучше способствовала укреплению и теоретическому развитию выбранной мною концепции бытия, ибо арабы, в отличие от русских мужчин, в принципе не представляли себе, что кто-то может спать с ними бесплатно и по собственной воле. Очевидно, по этой причине весь зал приходил в доисторическое волнение, когда я появлялась на сцене в золотом бюстгальтере и прозрачных шароварах, на которые Люба посоветовала нацепить позолоченные бубенчики, звеневшие от соприкосновения друг с другом. Время от времени, когда я тоскливо курила в подсобных помещениях, ко мне подходили подосланные индусы с предложением трахнуться за две тысячи дирхамов, но я неизменно отказывала. Цена, разумеется, постепенно росла, но, честно говоря, мне было просто лень одеваться, садиться в какую-то машину и ждать, пока долбаный индус отвезет меня в белый дом, чей хозяин уже нервно дрочит и приказывает обслуге выставить на журнальный стол батарею Chivas Regal.

Единственный за все время эротический инцидент произошел со мной в Абу-Даби, куда я от нечего делать поехала на машине, потому что Люба сказала, что там можно сделать хороший шопинг. Люба собиралась ехать со мной, но накануне вечером поругалась со своим любовником-ливанцем и он разбил ей морду.

Я ехала на джипе Любиного мужа в непреодолимой, окружившей меня, как околоплодные воды, грусти, я смотрела на мир из-за тонированного стекла, и мир этот был для меня чужим и до боли, до блевотной судороги понятным. Дома из белого камня, mosques[3]с фаллическими минаретами, где люди бились об пол в надежде услышать от Бога ответ, нищета и золото, младенцы, вцепившиеся в титьку, морщинистые, как древесная кора, старики, чьи души давно уже жили с мертвецами, — человеческая жизнь была, в сущности, одинакова везде, как и тяготеющая к повторениям Природа, по чьей самодурной воле и в морской бездне, в вечной тьме растут кораллы по образу и подобию питающихся светом деревьев. Я думала о том, во имя чего я здесь, в этой выхолощенной пустыне, где солнце каждый день мстит дочери земле за то, что та приютила в своих дрожащих складках существ, у которых желание жить преодолело даже его лучезарную смертоносность, подобно тому, как Дионис вышел живым из опаленного тела собственной матери?

При этом у меня, разумеется, мысли не было возвращаться домой, в бесконечные русские снега, где жизнь, отринув человеческое господство, подчинялась лишь самой необузданной бессмысленности. В конечном счете, я всегда хотела жить так, как мне это виделось правильным и нравилось, я не позволяла ни одной суке навязывать мне свое сраное представление о том, что в этой жизни стоит делать, а что нет. И когда в Абу-Даби я зашла в бар, чтобы выпить пару коктейлей, и за столом передо мной араб в золотых очках и дишдаше жрал шишдаук, а его жена в парандже сидела напротив и смотрела, как он жрет, — Люба объяснила мне, что у ортодоксальных мусульман не принято, чтобы женщина ела при мужчине, — я подумала, что паранджа длинна и ветвиста, как ковер, так и не сотканный Пенелопой, и, в сущности, странно, что западные телки взирают на нее с ужасом и усматривают в ней гендерное притеснение. Разве большинство этих рыхлых, с нежными глазами коров, навечно запахнутых в халаты, распираемые их неумолимо набирающей объем плотью, не скрывались от Провидения Божьего и его циничных истин за своим замужеством, детьми, которым они не могли дать ничего, кроме навыков поведения за столом, и нескончаемыми автобусами, отвозившими их на оптовые рынки, в поликлиники и сберкассы, где они, все точно подсчитав дома, оплачивали свои нищие хаты? «Неужели, — подумала я, улыбаясь пялившемуся на мою грудь арабу, — капризный мудила, за которого всем нам рекомендуется держаться, прощая ему необъяснимые ночные отсутствия и походы к блядям (если есть деньги), не являлся прямым аналогом паранджи, под чьей не пропускающей свет тканью они не заметили жизнь и ее грубую радость, свободу и несравненное ощущение того, что каждый выбор в своей гребаной судьбе ты делаешь сама, — даже в машине эти идиотки предпочитают сидеть на переднем сиденье, с восхищением посматривая на вцепившегося в руль козла».

Хорошенько накачавшись в баре, я снова села в джип и поехала по магазинам. Через пару часов, завалив заднее сиденье пакетами с барахлом, я (уже почти протрезвев) подъехала к бутику Фенди, на котором Люба, собственно, и заостряла мое внимание. Стоявшие у порога ниггеры почтительно распахнули передо мной двери («Как хорошо они прислуживают! — восхищалась в свое время Люба. — Похоже, развлекать и шестерить — это просто их призвание»), и я вошла в абсолютно пустой магазин — ведь была среда, — и мне навстречу выскочил хозяин. Сказать по правде, я даже не увидела его — этого средних лет иранца с перстнями от Картье на пальцах, привыкших точно и исправно подсчитывать money.[4]Как вкопанная я остановилась перед кремовым пальто из лайки, понимая, что сойду с ума или, по крайней мере, дойду до нервного срыва, если эта шмотка не будет моей, — на меня иногда находила своего рода покупательская мания, и я могла не спать ночей, до одурения вспоминая какое-нибудь кольцо, которое впоследствии теряла, пьяная, или блузку, обреченную быть прожженной сигаретой при первом же выходе в свет. Пальтишко стоило семь тысяч дирхамов, и, угадав мою заинтересованность, хозяин магазина предпочел не ходить окольными путями и сказать все прямо.