Книга Скиппи умирает - Пол Мюррей

— Не обладаю ни одним, — отвечает Фарли.

— Но хотели бы обладать, — подсказывает мисс Максорли.

— Ну разумеется, — говорит Фарли. — Будь у меня деньги, я бы их купил.

— Беда в том, что нам слишком мало платят, чтобы мы стали кидалтами, — вставляет Говард.

— Мы мечтаем стать кидалтами, — говорит Фарли. — Годится такой ответ?

Он просит избавить его от остальных вопросов анкеты под тем предлогом, что ему необходимо выпить чашку кофе после урока биологии у второклассников. Фарли преподает у них с сентября, рассказывая о семи главных признаках жизни, и, по мере того как они приближаются к репродуктивной функции, мальчишки становятся все более возбужденными.

— Они так напрягаются, что, кажется, это можно на слух уловить. Сегодня я походя упомянул о матках. Это было все равно что уронить каплю крови в пруд с пираньями.

— А вот мой второй класс можно целиком скормить этим пираньям — и они даже не заметят, — угрюмо роняет Говард. — Они все проспят.

— То история. Биология — это совсем другое. Этим ребятам по четырнадцать лет. Биология течет по их жилам. Биология — и еще маркетинг. — Фарли убирает с дивана кипу газет, освобождая себе место, и садится. — Я не преувеличиваю. Я это заметил с самого первого дня семестра.

— Да они наверняка все это знают. У них же есть дома широкополосный интернет. Они о сексе, наверно, больше меня знают.

— Но им хочется услышать о нем от кого-нибудь взрослого. — Фарли подбирает со стола сегодняшний кроссворд и начинает педантично замазывать белые квадраты шариковой ручкой. — Они ждут, чтобы им официально подтвердили, что, несмотря на весь наш треп, взрослый мир и их подпольный, одержимый сексом порномир — это, по сути, одно и то же, и сколько бы мы ни пытались вколачивать им в головы сведения о королях, о молекулах, о моделях торговли или еще о чем-нибудь, вся цивилизация, если вдуматься, сводится все к тем же отчаянным попыткам одних поиметь других. Словом, что весь мир — это мир подростков. А ведь это очень опасное допущение. Откровенно говоря, это похоже на капитуляцию, на возврат к анархии.

Он кладет кроссворд — уже превратившийся в сплошной черный квадрат — обратно на стол и с байроническим видом откидывается на спинку дивана.

— Я совсем не так представлял себе свою учительскую жизнь, Говард. Я мечтал называть планеты в честь шестнадцатилетних девушек с яблочными щечками. Смотреть, как пробуждаются их сердца, отводить их в сторонку и нежно отговаривать от страсти, которой они ко мне прониклись. “Мальчишки, мои ровесники — такие тупицы, мистер Фарли”. — “Понимаю, сейчас кажется, что это так. Но ты так юна, на твоем пути еще встретятся замечательные, замечательные мужчины”. Каждое утро находить на своем столе стихи. И нижнее белье. Стихи и нижнее белье. Вот как я представлял свою жизнь. И что же? Погляди на меня теперь — кто я? Несостоявшийся кидалт.

Фарли любит произносить скорбные речи вроде этой, но в действительности он отнюдь не разделяет чувств Говарда относительно здешней гиблой атмосферы; напротив, он, похоже, искренне наслаждается своей “учительской жизнью”: ему по душе и шумный эгоизм учеников, и перепалки на уроках. Говарда же все это ставит в тупик. Для него работать в средней школе — это все равно что находиться взаперти с тысячью рекламных щитов, которые кричат каждый о своем, требуя к себе внимания, — однако когда на них глядишь, все равно не понимаешь, что они тебе хотят сказать. Разумеется, все могло бы быть еще хуже. Государственная школа в полумиле отсюда обслуживает детей из Сент-Патрик-Виллаз — обветшалого жилого комплекса, расположенного к востоку от торговых рядов; оттуда регулярно просачиваются страшилки о том, как учителей забрасывают яйцами, угрожают им обрезами или как учитель, войдя в класс, видит доску, измазанную слюной, дерьмом или спермой. “Что ж, мы все-таки не в Сент-Энтони”, — так утешают друг друга преподаватели Сибрука в самые черные деньки. “В Сент-Энтони всегда есть вакансии”, — так в шутку (или не совсем) начальство говорит преподавателям, когда те на что-нибудь жалуются.

Дверь открывается, и в учительскую энергично входит Джим Слэттери, рассыпаясь в пожеланиях доброго утра.

— Доброе утро, Джим, — хором говорят мисс Берчелл и мисс Максорли.

— Доброе утро, дамы. — Джим стряхивает капли дождя со своего анорака и снимает с брюк велосипедные зажимы. — Доброе утро, Фарли. Доброе утро, Говард.

— Доброе утро, Джим, — откликается Фарли. Говард что-то невразумительно бурчит.

— Хорошая погодка, — замечает Слэттери (он говорит это каждое утро, если только не идет совсем отчаянный ливень) и прямиком направляется к чайнику с кипятком.

“Киппер” Слэттери: экспонат №i, иллюстрирующий губительность атмосферы. Очередной выпускник Сибрука, он преподает здесь уже десятки лет; да что там — на нем и сейчас все тот же пиджак, который он носил, когда Фарли и Говард сами были школьниками: этот жгущий глаза, вызывающий головную боль узор в мелкую ломаную клетку, который напоминает Говарду картины Бриджет Райли[7]. Это дружелюбный шаркун с лохматыми бровями, которые топорщатся у него на лбу, будто парочка йети, собравшихся броситься с утеса; он с неизменным энтузиазмом относится к своему предмету и преподает, произнося длинные, как ползучие растения, фразы, и мало кому из его учеников хватает цепкости ума или силы воли, чтобы выпутаться из этих фраз; напротив, большинство предпочитают воспользоваться случаем и задремать — потому-то его и прозвали “киппером” — копченой селедкой.

— Кстати, об отчаянных попытках одних поиметь других, — вспоминает вдруг Фарли. — Ты уже решил, что будешь делать с Орели?

Говард хмурится, а потом оглядывается по сторонам — проверить, не слышал ли еще кто-нибудь. Но обе мисс заняты изучением гороскопа, Слэттери обтирает ноги бумажным полотенцем, пока заваривается его чай.

— Да я, собственно, делать ничего и не собирался, — говорит он очень тихо.

— Да? А вчера голос у тебя был очень возбужденный.

— Просто мне показалось, что с ее стороны говорить такие вещи — очень непрофессионально, вот и все. — Говард сердито смотрит на свои ботинки.

— Ты прав.

— Так не разговаривают с коллегой. Ну и потом — вся эта история, что она скрывает от меня свое имя, — все это детское баловство. Да и не скажешь, что она так уж сексапильна. По-моему, она слишком много о себе воображает.

— Доброе утро, Орели, — выпевают обе мисс.

Говард мгновенно вскидывает голову и видит ее у вешалки: она уже снимает с себя модный оливково-зеленый плащ.

— А мы как раз о вас говорили, — сообщает Фарли.

— Знаю, — отвечает она.

Под плащом у нее твидовая юбка в узенькую полоску и тонкий кремовый свитер, из-под которого выпирают, словно детали какого-то невероятно изящного музыкального инструмента, ключицы. Говард не в силах оторвать от нее взгляда: такое ощущение, что она шагнула в его память и выбрала себе такой наряд из гардероба тех модных принцесс-златовласок, на которых он безнадежно заглядывался в юности, встречая их в торговых центрах и в церкви.