Книга Вечером во ржи. 60 лет спустя - Джон Дэвид Калифорния

Разверзлись хляби небесные, на меня хлынуло, как из ведра. Дождь стеной, кусты теперь видятся как в дымке, и вскоре мне уже не отличить жирные дождевые капли от моих соленых слез.

До чего же она мне сейчас нужна; как никогда. Просто сил нет, боюсь, сердце сейчас разорвется пополам и провалится в пустые ноги. Понимаю, это нелепо, мне бы одуматься, старик все-таки, но ничего не могу поделать. Может, это детство, недоразвитость какая-то или просто шиза – мне плевать. Сейчас мне нужно быть рядом с Мэри, чтобы этот перец у меня ее не отбил. Порыв мой так же силен, как дождь, что барабанит мне по лбу, – и тут вот что приходит в голову.

На самом деле это озарение, но маскируется под мысль и быстро приводит меня в чувство. Под холодными дождевыми струями лицо у меня все равно разгоряченное – это я сгораю от стыда и от облегчения одновременно. Что может быть проще? Как же я раньше не додумался? Наверно, раньше такой зоркости не было. И что я вижу сквозь пелену дождя, сидя на мокрой траве у могилы жены? Я вижу истину. А истина заключается в том, что мне надоело коптить небо. Сердце дает мне подсказку, и это будет единственно правильный поступок. Пожил – и хватит. У меня перед глазами картина: мы с Мэри притулились друг к дружке, как пара спящих птах.

Поднимаюсь с земли, да чересчур поспешно: колени протестуют громким, прямо ружейным треском. А я – как одержимый, даже толком с Мэри не простился. Руки в карманы – и шагаю прочь. До скорого, говорю я ей, а глазами ищу на дереве знакомого бельчонка. Но тот как сквозь землю провалился, и мне ничего не остается, как припустить вниз с другой стороны холма. Возле автостоянки есть часовня; вхожу, можно сказать, по-хозяйски. Там как в пещере – прохладно, сумрачно. У меня в ботинках хлюпает, подошвы скрипят, каждый шаг отдается гулким эхом. Иду прямо, радуюсь, что кругом ни души, – и тут из темного угла появляется какой-то тип. Старый, как филин, борода спутанная. Нос мясистый, на переносице сидят очочки в металлической оправе. Таращит на меня водянистые глазки – ну, думаю, бомж какой-то, дождик переждать решил, но только он заговорил, как до меня дошло: это его владения.

Так, мол, и так, говорю ему, вопрос есть.

Стою, где стоял, – жду, пока он слазает в подвал за старинным фолиантом. Я такого здоровенного тома в жизни не видал: в кожаном переплете, да еще кожаным ремешком перетянут для надежности. Старик его еле до аналоя дотащил, а как из рук выпустил – аж пыль столбом поднялась. Открывает он эту книгу, а в ноздри уже запах ударил, мрачный, мускусный. Поправляет старик свои очочки, склоняется над книгой и начинает каждую страницу въедливо изучать слева направо. А сам что-то бормочет, но неразборчиво. Меня так и подмывает его поторопить, но я помалкиваю – чувствую, что встревать сейчас нельзя. Поезд, газ, крыша многоэтажки, или еще можно в гараже запереться и движок завести – это да, но о таком я даже не подозревал. Просто не рассматривал такую возможность. Что я знаю про Питера Мерфи?

Да только то, что у него на могильной плите написано, а вот поди ж ты: по прошествии стольких лет он наконец-то решил со мной заговорить. Старик прямо носом водит по странице, а я открываю рот, чтобы все-таки задать свой вопрос, – и тут он начинает читать вслух. Голос у него глубокий, урчащий; подбираюсь поближе, чтобы самому взглянуть на пожелтевшую страницу. Там, на строчку ниже фамилии Мерфи, внесенной в тысяча девятьсот тридцать втором году, мне открывается будущее.

Унесен морем. Закрываю глаза и мысленно повторяю это раз за разом, пока престарелый сторож не закрывает книгу на Питере Мерфи. И сообщает мне: я, мол, слышал, это великолепно.

Автобуса дожидаюсь битых двадцать минут; сажусь – и тут же проваливаюсь в сон. Нет, я от мира не отключился, мотор слышу, просто я сейчас не здесь. Просыпаюсь – автобус отъезжает от остановки на Тридцать восьмой улице; я тру глаза и готовлюсь на следующей выходить. Пока что у меня нет уверенности, нужна ли какая-нибудь подготовка или ничего не нужно, иди себе прямиком, но когда автобус меня высаживает и трогается с места, я оборачиваюсь, вижу в оконном стекле свое отражение – и понимаю, что нужно сделать до того.

С трудом себя узнаю. Волосы – которых, по правде сказать, осталось всего ничего – всклокочены, с одного боку сбились в колтун. Брюки жеваные, рукава куртки по краю облеплены грязью. Можно подумать, с мокрого пригорка скатился или вроде того. Одно слово – чучело, но важно другое: Мэри, как мне кажется, такое зрелище осудит. Явиться надо в достойном, приличном виде, а не в затрапезном, будто от сохи. Разворачиваюсь и шагаю в сторону гостиницы, а по дороге гляжу в оба – изучаю витрины. А вот и то, что мне нужно, буквально в двух шагах. Магазин мужской одежды на углу Лексингтон-сквер и Сорок первой улицы – место шикарное. Называется «Смокинг от Макса» – вхожу. Где-то над дверью сверху тренькает колокольчик, допотопный такой, и тут же из-за портьеры бесшумно выскальзывает человечек. Сколько ему лет, определить невозможно: лицо у него без возраста, скулы туго обтянуты кожей. Стрижка «ежик», волосы – перец с солью, надо лбом залысины, и тем не менее видно, что он лет на десять моложе меня. Нетрудно догадаться, что предмет его особой гордости – тщательно ухоженные усики. Удлиненные, тонкие, идеально симметричные, оканчиваются двумя деликатными завитками. Окидывает меня взглядом с головы до ног, а я пока что стою на пороге.

Под дождь попал, говорю я ему, а сам приглаживаю волосы на один бок.

Если он и думает себе, что в таком виде несколько странно приходить за сменой одежды в магазин смокингов, то ничем себя не выдает. Даже бровью не ведет, как будто это вполне естественно, как будто у него что ни день – два-три таких покупателя бывают. Прошу вас, сэр, это он мне, заходите, и руку тянет. Можно подумать, хочет меня приветствовать рукопожатием, но нет: это он собирается принять у меня куртку. Берет ее и уходит за портьеру с таким видом, будто дохлую собаку в руках несет. Я располагаюсь в кожаном кресле и жду.

Разглядываю торговый зал: вдоль всех стен, облицованных панелями вишневого дерева, – ряды и ряды черных смокингов. Человечек возвращается так же бесшумно, как и появился. Раз – и словно из-под земли вырос.

Тут такое дело, говорю и осекаюсь.

А он профессионально подсказывает, как вышколенный дворецкий: Макс – и кивает на вывеску над входом.

Тут такое дело, Макс, говорю, а сам смотрю ему в глаза, мне бы приодеться для похорон.

Макс просит меня встать, один раз обходит кругом и ныряет в дебри вешалок. То вынырнет, то опять исчезнет, и так плавным ходом до конца стены; потом возвращается, неся в руках черный костюм.

Как на вас пошито, сэр, говорит он.

Примерочная отгорожена тяжелыми красными бархатными гардинами в форме квадратов, подвешенных к потолку. Захожу, присаживаюсь на пуф, развязываю шнурки. Макс вешает костюм на крючок, задергивает за собой полотнище и оставляет меня в покое. На потолке лампа, в углу зеркало, подо мной пуф, и, по идее, в этом красно-бархатном коконе нет никого, кроме меня.

Спускаю брюки до колен – и замечаю себя в зеркале. На меня глазеет старикан с нелепо прилизанными на один бок патлами. Кости того и гляди проткнут дряблую кожу, лоб изборожден глубокомысленными морщинами. «Я все правильно делаю, – говорю себе. – Дэниел меня поймет». Все в порядке, сэр? Голос, доносящийся снаружи, звучит глухо, как из бочки. Натягиваю штаны, принимаюсь зашнуровывать ботинки. Сэр? – это опять Макс, а я уже раздвигаю в стороны бархатные полотнища.