Книга Дети гламурного рая - Эдуард Лимонов

Когда мне исполнилось сорок, в Париже, я занервничал. В книге «Укрощение тигра в Париже» многие страницы уделены этому короткому и легкому, но все же кризису среднего возраста. Я опасался, что стал старым. Что меня станут чаще толкать на улицах, задевать и задирать. Первые страницы «Укрощения тигра» именно и живописуют мою стычку с незнакомцем в зеленом спортивном костюме, произошедшую на улице еврейского квартала в мои сорок лет. Интересно, что последующие круглые даты: пятьдесят и шестьдесят лет — меня никак не взволновали. Может быть, потому, что свои пятьдесят я встретил на фронте в ныне не существующей Сербской Республике Книнская Крайна, а шестидесятилетие — в камере «третьяка», третьего корпуса Саратовской центральной тюрьмы. Спокойным и веселым.

Короче, суеверным я стал давно и навсегда. С годами моя вера в то, что параллельно с видимым миром существует мир невидимый, лишь укрепилась, возросла, стала всеподавляющей верой. Да и как не верить! Ну как не верить в числа и знаки, если в сентябре 2000 года, сидя в крошечной избушке Горного Алтая, у границы с Казахстаном, в горах, я нахожу изорванную дешевую книжечку-брошюру «Рыбы», где черным по белому читаю, что самым трудным годом жизни у родившихся в первую декаду Рыб будет пятьдесят восьмой год. Я читаю с тревогой, что — пятьдесят восьмой, а мне уже пятьдесят семь лет. Я помню эту тревогу, эту случайную замызганную брошюрку, блик осеннего солнца на ней. И когда 7 апреля 2001 года, в первые месяцы моего пятидесятивосьмилетия, меня арестовала в той же избушке целая рота «эфэсбэшников», я тотчас вспомнил предсказание брошюрки.

Пятьдесят восьмой год жизни я весь провел в тюрьме «Лефортово». Также достоин упоминания тот поразительный факт, что, когда во второй половине дня 6 апреля 2001 года я достиг, наконец, избушки на границе с Казахстаном и две группы моих ребят соединились, я, конечно, не знал, что это последний вечер моей свободной жизни. Но тогда я снял с себя мокрую одежду — ведь мы прошли восемнадцать километров по снегу, проваливаясь до подмышек, а внизу под снегом стояла талая вода. А вел меня к избушке агент ФСБ. Так вот я снял одежду и сушился, а ребята, разделывая тушу марала, готовили ужин.

Я взял первую попавшуюся книгу (книг в избушке было всего ничего) — «Петр I», пухлую, растрепанную, и, раскрыв ее, стал читать наугад. И что вы думаете, какую сцену я читал? Сцену прощания Петра с его любимым Францем Лефортом, наставником и духовным отцом. И как Петр с ненавистью смотрит на пришедших на самом деле порадоваться смерти Лефорта, а не проститься, бояр. Через трое суток после этой сцены тихого вечернего чтения в избушке на границе с Казахстаном я уже сидел в тюрьме «Лефортово». Ну сколько есть еще книг в русской литературе, где появляется Лефорт? Нуль есть книг. Совпадением это быть не могло.

Или вот. Ночь с 30-го на 31 января 2003 года. Я сплю на верхней шконке Саратовского централа, на «третьяке». И снятся мне цифры «12» и «14». Я во сне выталкиваю их из своего сознания, потому что сегодня прокурор затребует мне срок, сегодня день заключительной речи прокурора. А они все равно возвращаются, эти цифры «12» и «14», появившиеся во сне, обе были пророческими: четырнадцать лет прокурор запросил, а поскольку ровно два года я уже отсидел, то остается двенадцать. В ночь перед приговором, с 14-го на 15 апреля, мне приснились два топора и небольшое ожерелье, бусы. Этот настойчивый сон не растревожил меня нисколько. Я ему не поверил. Приговорили меня только по одной статье обвинения, а по трем оправдали и дали четыре года. Я вспомнил о сне, только когда выходил из ворот заведения УШ 382/13 условно-досрочно освобожденный, проведший за решеткой два года — два топора и считанные месяцы — бусы.

Можно еще добавить вот что: предсказание мое, что в Саратове у меня будут неприятности, что загубят меня в этом городе. Когда 9 апреля 2001 года меня привезли в «стакане» автомашины «Газель» и бросили в тюрьму «Лефортово» чекисты… Помню, что, расхаживая по крошечной холодной камере один, уже в синей тюремной робе — так же, как у Радуева, и размышляя об обстоятельствах своего ареста, об обстоятельствах ареста группы национал-большевиков с оружием в Саратове, я вдруг наткнулся в памяти на строчки, укололся о них и похолодел от ужаса. Постепенно они, строки, вытащились из памяти, сложились в строфы… и ничего хорошего не обещали. Ужас охватил меня и паника охватила, когда я процитировал себе концовку стихотворения:

Умру я здесь, в Саратове, в итоге.

Не помышляет здесь никто о Боге.

Ведь Бог велит пустить, куда хочу,

Лишь как умру — тогда и полечу.

Меня народ сжимает — не уйдешь!

Народ! Народ! — я более хорош,

Чем ты. И я на юге жить достоин.

Но держат все — старик, дурак и воин.

Все слабые за сильного держались,

И никогда их пальцы не разжались.

И сильный был в Саратове замучен,

А после смерти — тщательно изучен.

Это стихотворение 1969 года! В Саратове я к моменту написания стихотворения не был. Попал я в город только в 2002-м, меня привезли туда судить. Но осудить так, чтобы замучить, не смогли. Мое собственное пророчество недооценило мою собственную силу. Я победил силы тьмы. В Саратове меня лишь чуть придушили. Так что суеверия не есть суеверия. Это сигналы, приходящие оттуда.

О местах жительства

Подавляющее большинство российских граждан привязаны к месту жительства, как каторжники в старые времена к чугунному ядру, квартирой. Купил, и уж человека из его норы выносят только ногами вперед. Я никогда не имел своей квартиры и не хочу ее иметь. Активно. Что до детей, то они должны выбивать себе место под солнцем, и под какой-нибудь крышей, сами. С возраста двадцати с небольшим лет я живу в съемных квартирах. С течением времени у меня сформировалась определенная эстетика.

Когда я вижу один и тот же вид из окна несколько лет кряду, я начинаю злиться, мною овладевает эта самая «охота к перемене мест». Первый знак обычно появляется в виде вдруг подступившего к горлу желания выбрасывать накопившиеся вещи. Некоторое время я выбрасываю, выбрасываю, набивая вещами пластиковые пакеты. Выбрасываю даже книги. Убираю со стен картины и фотографии. Однажды, обнаружив себя в голом помещении, начинаю искать квартиру.

В каких только домах я не жил! Приехав в Москву в марте 1994 года, я поселился на Каланчевской улице в предназначенном на снос доме. Дом был разграблен и разрушен, унесены были даже половые доски из большинства квартир. В результате с наступлением темноты не следовало сворачивать с лестницы: ступив в сторону, можно было пролететь вниз сквозь все этажи и украсить своим телом огромную кучу вонючего мусора, скопившегося на первом этаже. Во всем доме обитаемы были лишь несколько квартир. В подъезде, где я поселился у девушки Лены Пестряковой, она работала швеей, позже стала дизайнером, в «нашем» подъезде обитаемы были две квартиры, еще в одной периодически появлялись дружелюбные бомжи. Впрочем, один раз эти товарищи чуть не спалили все, что от дома оставалось. Дело в том, что в старом корыте они устроили себе «гриль» и как-то, поджаривая сосиски, уснули, канальи. Пожар мы тушили совместно. Зато там было столько места! В бывшей коммуналке у Лены было чуть ли не восемь комнат (смотря как считать!), некоторые были огромны. Иностранные и российские фотографы с плохо скрываемым страхом приходили ко мне в страшный дом. Выгнали меня из этой квартиры из-за флага НБП. Швея Лена, которая вначале отказалась сшить нам четырехметровый первый флаг НБП, пришла в ужас, увидев этот флаг (нам его сшили в Твери) в квартире.