Книга Мастер - Бернард Маламуд

— Тоже не слышал.

— Как по-вашему, есть у вас своя собственная «философия»? И если да, то в чем она заключается?

— Если она у меня и есть, то не стоит разговора. Я же только-только начал немного читать, ваше благородие, — извинялся Яков, — и если есть у меня философия, так это, если позволите сказать, что жизнь должна бы стать получше.

— Но как ее сделать лучше иначе как политическими средствами?

Вот она, ловушка, подумал Яков.

— Может, надо, чтобы стало больше работы, — выговорил он, запинаясь. — И чтобы люди были добрее друг к другу. Все должны быть ответственными, иначе все плохое станет еще хуже.

— Что же, для начала неплохо, — спокойно сказал следователь. — Вам нужно и дальше читать и думать.

— Я и стану, как только меня отсюда выпустят.

Бибиков, кажется, смешался. Мастер почувствовал, что его разочаровал, но он не понимал почему. Наверно, нес слишком много вздора. Не так-то легко говорить умные вещи, когда ты в беде, да и на чужом языке нелегко изъясняться.

Немного погодя следователь уронил рассеянно:

— Синяки на голову как посадили?

— В темноте, от тоски.

Бибиков полез в карман и протянул мастеру свой портсигар.

— Угощайтесь. Турецкие.

Яков закурил, чтобы его не обидеть, хотя ему не по нутру была эта папироса.

Следователь вынул из кармана свернутый листок бумаги и огрызок карандаша, положил на стол перед Яковом.

— Оставляю вам этот допросный лист. Нам надо установить кое-какие подробности вашей биографии за неимением полицейских бумаг. Ответьте на все вопросы, подпишитесь, а тогда позовите стражника и ему отдайте эту бумагу. В каждом вашем показании будьте точны. Свечу я вам оставляю.

Яков уставился на бумагу.

— А сейчас мне надо спешить. У моего мальчика жар. Жена с ума сходит.

Бибиков застегнул меховую шубу и надел широкополую черную федору, которая казалась ему велика.

Кивнул арестанту, сказал тихо:

— Что бы ни случилось, будьте мужественны.

— Б-г ты мой, что может случиться? Я невинный человек.

Бибиков пожал плечами:

— Это дело тонкое.

— Помилосердствуйте, ваше благородие, я так мало видел в своей жизни.

— Милосердие — это для Б-га, я полагаюсь на закон. Закон вас защитит.

Он позвал стражника и вышел из камеры. Запиралась гремучая дверь, а он уже спешил прочь по тусклому коридору.

Мастер вдруг почувствовал острый укол тоски.

— Когда вы еще придете? — крикнул он вслед уходящему.

— Завтра.

Хлопнула дальняя дверь. И замерли шаги.

— Жди-пожди теперь завтра ихнего, — сказал стражник.

2

Наутро другой стражник отпер камеру, тщательно обыскал Якова, плотно его заковал в тяжелые наручники, скрепленные толстой короткой цепью, и в сопровождении еще двоих конвойных, один из которых его ругал и толкал пистолетом в спину, Яков, ни жив ни мертв, был отведен по стонущим деревянным ступеням на два марша вверх, в кабинет судебного следователя. В просторной прихожей сидели за длинными столами и скребли по бумаге перьями чиновники в вицмундирах. Уставясь на него с любопытством, потом они переглядывались. Якова провели в небольшой кабинет, оклеенный темными обоями. Бибиков стоял у открытого окна и махал руками, разгоняя папиросный дым. При появлении Якова он тотчас затворил окно и сел в кресло во главе длинного стола. В кабинете было еще массивное бюро, несколько полок с толстыми книгами, две большие лампы под зелеными абажурами, образок в углу; царь Николай Второй, изображенный сепией, в медалях, с безупречной бородкой, осуждающе глянул на мастера со стены. При этом большом портрете ему стало совсем уж не по себе.

Кроме Бибикова, в кабинете был только помощник, прыщавый господин лет тридцати с жидкой бороденкой, в которой сквозил слабый, убегающий назад подбородок. Он сидел рядом со следователем в конце стола, Якову же было велено сесть в другом конце. Трое сопровождающих по указанию следователя остались ждать в прихожей. Бибиков, бегло оглядев арестанта — чуть ли не с омерзением, как тому показалось, — порывшись в стопке бумаг на столе, извлек из кипы толстую пачку и начал листать. Что-то шепнул помощнику, тот набрал в вечное перо черных чернил из большого пузырька, обтер кончик выпачканной тряпицей и стал строчить у себя в тетради.

Лицо Бибикова, усталое и хмурое, так изменилось со вчерашнего, что на секунду Яков смятенно подумал, не другой ли перед ним человек. У него была большая голова, широкий лоб и седеющая темная грива. Читая, он покусывал тонкую нижнюю губу; потом отложил бумаги, подул на пенсне, утвердил на переносье, отпил воды из стакана. Голосом, лишенным всякого чувства, он через стол заговорил с мастером:

— Сейчас я вам прочту часть показаний Николая Максимовича Лебедева, хозяина завода в Лукьяновском округе; то есть завод находится в Лукьяновском…

Но тут официальный голос его изменился и он тихо сказал:

— Яков Шепсович Бок, вы в трудном положении, и нам надо уладить дело. Сначала вам придется выслушать показания свидетеля Лебедева. Он утверждает, что вы с самого начала намеревались его обмануть.

— Неправда, ваше благородие!

— Одну минуточку. Держите себя в руках, пожалуйста.

Бибиков взял папку, полистал к середине и вслух прочитал:

— «Н. Лебедев: Тот, кого я знал как Якова Ивановича Дологушева, хотя и оказал мне случайно довольно важную личную услугу, за каковую я щедро его вознаградил, и дочь моя со всем уважением к нему отнеслась, не был честным человеком, а точней, он обманщик. Он скрыл от меня по причинам более чем очевидным — и еще бы, ибо я никогда бы не нанял его, знай я то, что сейчас я знаю, — что он на самом деле, хоть он это пытался скрыть, член еврейской нации. Признаться, во мне мелькнуло подозрение, когда я заметил в нем неловкость при вопросе моем, адресованном ему, относительно Священного писания. В ответ на мой вопрос, имеет ли он обыкновение читать Святую Библию, он ответил, что знаком лишь с Ветхим Заветом, и весь побледнел, когда я прочитал ему несколько наглядных стихов из Нового Завета, а именно из Нагорной проповеди.

Следователь: Еще что-нибудь?

Н. Лебедев: Еще я заметил странную неуверенность, как бы заикание, когда он в первый раз назвал свое имя, то есть ложное имя, к которому он пока не привык. Видно, имя это, я бы так выразился, ваше благородие, не давалось его еврейскому языку. Еще могу добавить, для человека очевидно бедного он выказал странную неохоту — возможно, это к его чести — в ответ на мое великодушное предложение должности у меня на заводе, и далее вновь пробудились мои подозрения, когда я предложил ему жилье в комнате над конюшней и он был, кажется, этим смущен. Он хотел на меня работать, но и боялся, что совершенно естественно. Он волновался, облизывал губы и отводил глаза. Поскольку самому мне этого не позволяет здоровье — больная печень, одышка, — я и подыскивал человека, который бы жил на заводе и блюл мои интересы. А поскольку еврей мне помог, когда мне вдруг стало дурно и я упал в снег, подозрения мои скоро рассеялись и я ему предложил эту должность. Думаю, он прекрасно знал, принимая мое ошибочное предложение, что Лукьяновский — священная территория и там запрещено жить евреям, за исключением, как я это понимаю, особенно отличившихся на службе Трону; потому-то, я так считаю, он и не пытался мне сунуть свои бумаги, чтобы я передал их в участок.