Книга Червь - Джон Фаулз

В: Полно, полно, мистер Пуддикумб. Что же рассказал Фартинг?

О: Что Дик в уме повреждён, да ещё и греховодник в придачу. Только я его словам веры не дал. Фартинг — он ведь валлиец, а валлийцы известно какой народ: им ни на волос верить нельзя.

В: Вы доподлинно знаете, что он валлиец?

О: Вернее быть не может. Во-первых, выговор валлийский. Обратно же бахвальство да пустословие. Ежели ему поверить, то служил он некогда сержантом в морской пехоте. Человек он будто бы такой бывалый, что куда нам… Выхвалялся изо всех сил, чтобы перед служанками покрасоваться. А касаемо того, кто греховодник, то вольно ему было валить с больной головы на здоровую.

В: Как вас понимать?

О: Девица-то сразу рассказать конфузилась, я уж потом узнал. Горничная моя Доркас, сэр. Фартинг вздумал подъехать к ней с амурами. Шиллинг посулил. А она девушка честная и себя соблюдает и никакого повода ему не давала.

В: О чём он ещё рассказывал?

О: Всё больше про сражения да про своё геройство. И всё-то норовит пустить пыль в глаза. «Мой друг мистер Браун, мой друг мистер Браун». Будто не видно, что он мистеру Брауну слуга. Шуму от него, как от целой роты драгун. Препустой человек, сэр. Недаром прозванье у него такое — Фартинг. Медяк и есть. «Медь звенящая и кимвал звучащий»[15]. И уехал не по-людски, затемно.

В: Как это было?

О: Да что ж, сэр, оседлал коня и до света ускакал. Ни с кем и словом не перемолвился.

В: Может быть, хозяин услал его вперёд за какой-нибудь надобностью?

О: Я знаю одно: мы просыпаемся, а его и след простыл.

В: Вы разумеете, что он уехал без ведома хозяина?

О: Не знаю, сэр.

В: Удивил ли этот отъезд мистера Брауна?

О: Нет, сэр.

В: А прочих?

О: Нет, сэр. Они про него даже не поминали.

В: Отчего же вы сказали, что он уехал не по-людски?

О: Потому что накануне за ужином он про отъезд и не заговаривал.

В: В каких он был летах?

О: С его слов, в баталии восемнадцатого года он участвовал барабанщиком, мальчонкой. Из этого я вывел, что сейчас ему лет тридцать. Ежели ошибаюсь, то на год-два. И на вид столько же.

В: Да, о наружности. Не было ли в ней чего-либо особо приметного?

О: Только усы: он их закручивал, будто хотел изобразить из себя турка. Росту он повыше среднего, а в теле жирка будет поболе, чем мяса. Уж этому мой стол и винный погреб порукой. Так налегал на еду и выпивку, что повариха пошучивала: сержанта нашего-де к Рождеству заколют. Тогда-то мы над этим смеялись.

В: Крепкого сложения?

О: С виду крепкого, но то-то и оно, что лишь с виду, не будь я Пуддикумб.

В: Не запомнился ли вам цвет его глаз?

О: Тёмные. Да юркие такие — видать, совесть нечиста.

В: Не приметили вы шрамов, старых ран или чего-нибудь в этом роде?

О: Нет, сэр.

В: А хромоты в его походке?

О: Нет, сэр. Сдаётся мне, что ежели он когда и воёвывал, то разве спьяну по кабакам.

В: Хорошо. А тот второй, Дик? Что вы о нём скажете?

О: Слова не проронил, сэр. Да и не мог. Но я по глазам угадал, что Фартинг ему столько же по душе, сколько и мне. Оно и понятно: сержант, по всему видать, имел обыкновение глумиться над ним, всё одно как над Джеком-Постником[16]. А парень он, как я приметил, расторопный.

В: И безумию не подвержен?

О: Простенек, сэр. К одному только и способен — исправлять свою должность. Во всём прочем убогий. То бишь, умом убогий, а в рассуждении телесной крепости парень хоть куда — я бы такого работника нанял с охотой. И нрава, похоже, тихого, мухи не обидит. Что бы о нём нынче ни говорили.

В: К вашим служанкам он не приставал?

О: Нет, сэр.

В: А эта горничная, которую они везли, — как её звали?

О: Имя у неё диковинное — почти как у французского короля, возьми его нелёгкая. Луиза, что ли.

В: Француженка?

О: Нет, сэр, наша. Ежели по говору судить, из Бристоля или по крайности из тех мест. А вот манеры и взаправду французские: я слыхал, француженки — они как раз такие, фасонистые. Но Фартинг говорил, будто у них в Лондоне пошла такая мода, что горничные все хозяйкины повадки перенимают.

В: Она из Лондона?

О: Так мне сказывали, сэр.

В: Но говорит как уроженка Бристоля?

О: Да, сэр. Ужин просила подать к себе, прямо как леди какая. А комнату ей отвели отдельную. Уж мы на неё дивились. Фартинг всё её честил да попрекал чванством, а Доркас моя, напротив, хвалила: девица, мол, обходительная, не кривляка. А что ужинала не со всеми, так она сказала, что у неё разыгралась моргень и она желает отдохнуть. Я так думаю, не нами она погнушалась, а Фартингом.

В: Какова она была на вид?

О: Что ж, девушка пригожая. Бледновата, правда, и худосочная, как все лондонские, но лицо приятное. Ей бы ещё дородства прибавить. Запомнились мне её глаза. Карие, да такие тоскливые — как у оленихи или зайчихи. Смотрит — и будто не понимает. При мне ни разу не улыбнулась.

В: Не понимает? Чего не понимает, мистер Пуддикумб?

О: Как её догадало тут очутиться. Как у нас говорят — «ровно форель на кухне».

В: Она с кем-нибудь имела беседу?

О: Да нет, разве что с Доркас.

В: Не пришло ли вам на мысль, что это не горничная, но вельможная дама, выдающая себя за оную?

О: Да, сэр, ходят такие толки, будто это была какая-то знатная леди, досужая сумасбродка.

В: Вы полагаете, она бежала из дому со своим воздыхателем?

О: Я-то ничего такого не полагаю. Это Бетти, кухарка, да мистрис Пуддикумб. А я, сэр, угадывать не берусь.

В: Хорошо. Теперь я предложу вам вопрос сугубой важности. Можно ли заключить по поступкам мистера Бартоломью, что он подлинно таков, каким изобразил его мошенник Фартинг? Похож он на человека, который готов, пусть и скрепя сердце, пресмыкаться перед богатой тёткой?