Книга Малинче - Лаура Эскивель

Она довольно быстро поняла: тот, кто создает знаки и символы, кто владеет знаниями, тотчас же приобретает власть над другими. Малиналли открыла для себя, что, переводя с одного языка на другой, она оказывается не просто бесстрастным и безымянным посредником, передающим слова испанцев посланникам Моктесумы и наоборот. Нет, она становится важным действующим лицом, только ей известны все козыри и тайные доводы каждой из сторон, ведущих переговоры. Кроме того, Малиналли очень скоро осознала, что слово может быть оружием — настоящим оружием, действенным, надежным и безжалостным. Слово летело со скоростью молнии. Оно мгновенно пересекало огромные пространства: долины, горные хребты и моря. Оно несло сообщение, которое было вопросом жизни и смерти и для правителей, и для их подданных. Слово могло пугать, вселять ужас или пробуждать в душах надежду. Оно заключало союзы, уничтожало врагов, меняло ход истории. Слово для Малиналли приняло образ воина — будь то священный воин из древних легенд, стремительно скачущий всадник или же простой солдат-наемник, безжалостный и умелый в своем ремесле.

Слово, как узнала Малиналли, в силу своего божественного происхождения превращает пустое пространство во рту в центр творения. Когда человек говорит, у него во рту бесконечно повторяется образ того великого дня сотворения мира, когда зародились Вселенная и сама жизнь, после того как женское и мужское начала слились в одно целое. Чтобы возникла жизнь, думала она, чтобы два противоположных начала могли находиться в единстве, они должны быть помещены в округлое, защищенное со всех сторон пространство. В круге, в шаре, в любом замкнутом и лишенном углов, подобном сфере пространстве все стремится к центру и к единству. Только мягкие, без изломов и углов линии и поверхности могут надежно защитить то, что будет создано, когда противоположности сольются. Углы же, изломы и граненые поверхности открывают путь, расчищают дорогу и нацелены на разделение единого. Человеческий род — порождение женского начала, пустое пространство, подобие первородной пещеры — представлялся Малиналли идеальным местом для рождения слов. Язык же — символ мужского начала, остроконечный, стремительный, напоминающий по форме фаллос, — служил лучшим средством для того, чтобы созданное слово предстало перед миром, вошло в заполненную символами, знаками и значениями Вселенную, в разум и души других людей и обрело бы там свое отражение, свою пару, дожидающуюся оплодотворения. Вот только что должно было оплодотворить произнесенное ею слово? Для Малиналли это по-прежнему оставалось загадкой. Она знала, что мир всегда предлагает человеку два ответа на вопрос, два решения. Выбирать нужно между единством и разделением, между созиданием и разрушением, между любовью и ненавистью, и этот выбор был определен «языком», иными словами — ею, и никем другим. В ее руках оказались огромная власть и полномочия. Своими словами она могла донести мысль одного человека до сердца и разума другого, могла помочь ему принять это предложение или же отвергнуть его; она могла превратить людей во врагов или союзников, в непримиримых противников, исповедующих чуждые друг другу истины, в одиноких, отчаявшихся, оторванных от всего мира людей — таких же, какой была она сама. Прожив большую часть жизни рабыней, Малиналли прекрасно знала, что значит существовать, не имея голоса, что значит не иметь ни права, ни возможности высказать свои мысли и желания, наперед знать, что твой голос никогда не будет услышан и что у тебя никогда не спросят совета. Впрочем… теперь это время казалось Малиналли таким далеким, что все это было как будто не с ней. Она — рабыня, которой было суждено всю жизнь лишь молча получать и исполнять приказания, она, не имевшая права даже посмотреть в глаза хозяину или его гостям, — теперь обрела голос, и эти люди заглядывали ей в глаза и в рот, ловили каждое слово, слетавшее с ее губ. Она — та, которую за ее недолгую жизнь успели несколько раз отдать из одной семьи в другую, та, на кого никогда не обращали внимания, от кого избавлялись, как от надоевшей вещи, теперь была нужна, полезна и наконец оценена по достоинству. Малиналли ощущала себя самой крупной монетой, зерном какао, если не чем-то еще более ценным.

Правда, это особое положение Малиналли было уязвимым. В любую секунду все могло измениться. Даже жизни ее теперь угрожала большая опасность, чем раньше. Рабыню никто не стал бы убивать без причины: служанка нужна живой, а не мертвой. Другое дело — теперь… Лишь победа испанцев даровала ей жизнь и свободу. Мучимая сомнениями, Малиналли все же не переставала убеждать себя в том, что никого не предает, что испанцы и вправду посланники богов, а их появление предшествует возвращению Великого Господина Кетцалькоатля в этот мир. Больше того, она уверила себя, что Кортес — не кто иной, как временное воплощение великого почитаемого бога, последнее перед появлением Кетцалькоатля на земле в своем истинном обличье. Малиналли знала: лишь она сама решает, что говорить и о чем умолчать, что утверждать и что отрицать, что объявить во всеуслышание и что оставить в тайне. Это заставляло бешено биться ее сердце. Она прекрасно осознавала всю свою ответственность и всю тяжесть и непоправимость последствий, если вдруг ее решение окажется неправильным. Речь шла не просто о том, чтобы заменить одно слово или имя другим, а о том, что любое такое слово, выбранное случайно или преднамеренно, могло полностью изменить смысл сказанного. Произнося слова человека на другом, неведомом ему языке, Малиналли легко могла что-то недоговорить, что-то оттенить, да и вообще вложить свои мысли и слова в сказанное другим человеком. Вмешавшись, навязав свои речи слушающему, она вторгалась туда, где дела вершат сами боги. Одна мысль об этом повергала Малиналли в ужас. Стоило позволить себе такую дерзость, как боги, прогневавшись, покарали бы ее, и это наполняло сердце девушки страхом. На время избавиться от этого ужаса было довольно легко: нужно было всего-навсего переводить как можно ближе к сказанному, не давая себе возможности вложить в чужие слова свои мысли и соображения. Но если переводить речи Кортеса и других испанцев слово в слово, так, как они звучали на самом деле, то посланцы императора Моктесумы начнут сомневаться — точно так же, как и она сама, — в том, что испанцы — это посланники Кетцалькоатля. Если сомнение западет в их души, если оно пустит корни и укрепится, то испанцы, и она сама вместе с ними, будут уничтожены в мгновение ока. Малиналли все время металась между двумя возможностями, двумя ответами на вопрос: она то пыталась верно служить богам, как можно точнее и беспристрастнее исполняя ту роль, которую они ей предназначили в этом мире, то вдруг начинала следовать своим собственным инстинктам — земным, примитивным, изначальным — и старалась добиться того, чтобы каждое ее слово, каждый жест, каждое действие обретали то значение, которое вкладывала в них она сама, Малиналли. Такое поведение боги, несомненно, могли расценить как мятеж, как вероотступничество, и страх перед их гневом постоянно сжимал сердце Малиналли. Она страдала и терзалась, но не могла найти иного — третьего, объединяющего в себе оба предыдущих, решения.

Тревога и чувство вины терзали вот так же еще одного человека — великого императора Моктесуму. В душу могущественного земного властителя закрался страх. С дрожью в сердце ожидал император, когда на него обрушится гнев богов, оскорбленных тем, что мексиканцы разрушили великий город Тулу и на этом священном месте, там, где стоял главный храм Кетцалькоатля, стали приносить человеческие жертвы. Раньше, в бытность Тулы столицей тольтеков, боги не требовали от своих земных служителей человеческой крови. Им было достаточно того, что Великий Господин Кетцалькоатль возжигает новый огонь и проходит вместе с солнцем по небесному своду, удерживая мироздание в гармонии и равновесии. Раньше, еще до победы мексиканской империи, солнце не питалось человеческой кровью, не требовало ее. Великая вина Моктесумы, камнем висевшая у него на шее, заставила императора поверить в то, что наступил час расплаты и что появление испанцев означает закат… нет, даже не закат, а конец его империи.