Книга Тихая застава - Валерий Поволяев

– Ах, Грицук, Грицук, – пробормотал Панков с досадою, – ты такую беду мог на нас навлечь!

А с другой стороны, если Панков расскажет об этом случае десантникам, те засмеют Грицука, превратят его в «мальчика для битья». Но не рассказывать нельзя, ведь прапорщик сжег целую обойму «маслят» – патронов для пистолета Макарова, и отчаянную стрельбу его засек не только один Панков.

* * *

Днем на заставу пришел босой, с окровяненными лодыжками Абдулла. Панкова вызвал из канцелярии дежурный:

– Товарищ капитан, вас один важный гражданин в халате и тюбетейке спрашивает!

Панков подумал, что пришел бабай Закир с бидоном просить солярку, а оказалось, бача с пронзительно-антрацитовыми глазами и неряшливо, в «лесенку», остриженной головой, с пятнами засохшей простудной влаги под носом.

– Ноги-то где сбил? – спросил Панков. – Вчера вроде бы еще были целы.

– Там, – Абдулла неопределенно махнул тощей цыплячьей рукой, – в камнях.

– Ладно, сгородим тебе обувь, сто лет носить будешь. Ноги сохранишь. Из автомобильной резины. Как у душманов. Хочешь?

– Хочу.

– Тогда пошли!

Абдулла шел за капитаном и зыркал глазами по сторонам, стараясь засечь, где на заставе находятся люди, в каких точках их больше всего, какие помещения занимают, много ли оружия, не видно ли в помещениях ящиков с патронами – то самое, что часто бывает невозможно разглядеть с гор.

Неожиданно что-то толкнуло капитана в спину, он словно бы лопатками почувствовал взгляд таджичонка, резко оглянулся, заметил бегающие глаза Абдуллы, сощурился недобро: «Что же ты тут, бачонок, высматриваешь? Хочешь злом отплатить за добро? Вот что значит советский мусульманин – добра не помнит, ни настоящего, ни будущего не признает, я собираюсь сделать ему добро, а он прикидывает, как бы продать меня подороже. Хотя Аллах и Коран учат его добру… Но советское – значит, отличное, ничто не способно исправить такого человека… Только, пожалуй, пуля».

Нет, советское, – хотя и стало в последнее время модным подсмеиваться над всем советским, – здесь ни при чем. Виною время не советское, а более позднее.

Абдулла – пацаненок сообразительный, все понял, понурился. Но глазами зыркать не перестал. Капитан привел его к Дурову – тот считался на заставе мастером на все руки.

– Вот, сержант, клиент знатный, – сказал капитан, подтолкнул Абдуллу вперед, – в кишлаке проживает.

– Вижу, что не в городе Париже, товарищ капитан, – неожиданно недовольно пробурчал Дуров, – у меня аж дух захватывает, какой это знатный клиент.

– Сможем сообразить что-нибудь на ноги?

– Из какого материала прикажете, товарищ капитан? Из шевро, из хрома, из свиного спилка, из нубука?

– Из автомобильной резины.

– Из автомобильной резины сможем, товарищ капитан, это не проблема, – Дуров вздохнул, глянув на «бачонка», – склепаем лапти такие, что не только весь кишлак – приходящие из-за Пянджа душманы будут завидовать.

– Времени много понадобится?

– Тут огнем надо поработать – вулканизация-то у нас на уровне каменного века… Часа два понадобится.

– Потрать, пожалуйста, Дуров, эти два часа, а? Считай, что на меня, – попросил капитан, увидев, что на лице Дурова появилось упрямое выражение, рот отвердел, губы сжались, словно Дуров пытался сопротивляться ветру, течению, стихии, чему-то такому, чего капитан не видел. – Святой Аллах это дело зачтет как угодное его милости.

– М-да, зачтет, – Дуров покачал головой – вспомнил о чем-то своем: собственно, и не надо быть провидцем, чтобы понять, что он вспомнил. – Так зачтет, что потом кровью будешь кашлять – не откашляешься.

– И вот еще что, сержант, – Панков сделал рукой выразительный жест, понятный им обоим, Панкову и Дурову, – нарисовал перед глазами круг, показывая, что пацаненка за этот круг нельзя выпускать – он смотрит, что есть на заставе, запоминает, – словом, работает на кого-то. – Все понятно?

– Как дважды два – четыре, товарищ капитан, – Дуров нагнул голову. – Все будет тип-топ.

«За этим черноногим вообще неплохо было бы поглядеть, – подумал Панков. – Хотя как? Бабай Закир за ним смотреть не будет, а других людей – своих, в кишлаке нет. Юлия? Нельзя. Бабка Страшила? Тем более нельзя». Панков задумчиво подкинул на плече автомат.

– Через два часа зайду, – сказал он Дурову.

Над заставой развевался красный, истрепанный ветрами, в трех или четырех местах продырявленный пулями красный флаг. Собственно, от дождей и снега он перестал быть красным – скорее был белесо-серо-розовый, в пятнах. Российское же трехцветное полотнище на заставу так и не поступило, да и Панков его особенно и не требовал – какая тут к черту российская граница!..

Какая угодно она, эта охраняемая черта, проложенная вдоль Пянджа, но только не российская. И сниться она будет долго всем, кто здесь бывал и служил, – до коликов, до старческого посинения, до гробовой доски будет сниться, вот ведь как, – и немало худых слов будет еще произнесено в ее адрес. В дополнение к тем, что уже были произнесены. Ведь здесь столько русских ребят осталось! И кто их считает, этих убитых парней, какая такая счетная служба?

Наверное, правильно над заставой их полощется красный флаг, другой здесь просто неуместен.

Но то, что увидел Панков в этот день на противоположном берегу Пянджа, его удивило. К реке прямо напротив заставы по узкой каменной тропке спустилась группа ветхих старцев – семь человек, белобородых, в рванье халатов, напряженно оглядывающихся, – старцы эти шли на косу, где рос камыш – самое лучшее топливо для обогрева. А чтобы российские пограничники не обстреляли их, к палке прикрутили красную тряпку, подняли, как охранное знамя над головой.

– Чего это они? – изумленно пробормотал Бобровский. – Под красным знаменем идут…

– Предупреждают, что свои, просят не стрелять.

– И часто они тут такие демонстрации устраивают?

– В первый раз вижу. Все очень просто: дрова кончились, вот старики и пошли на Пяндж за топливом, – Панков говорил нерешительно, поскольку не знал, так это или не так, но ему очень хотелось думать, что это так.

– Они что, думают, что у нас по-прежнему Советский Союз, раз пошли с красным флагом?

– Наверное.

– Ах, бабаи-бабаи, аксакалы-саксаулы! Да у вас давным-давно творится такое, что Господь на небесах только ахает, глядя сверху на происходящее. Войны еще нет, но она будет. Точно будет. Слишком сильно в воздухе пахнет порохом.

– Почему будет? – возразил Панков. – Она уже есть! Люди, задушенные голодом – разве это не жертвы войны? А нищета, дырки на штанах профессоров, то, что треть населения забыла вкус мяса, – разве это не война?

– Война, но лишь экономическая. Называется кризисом. Только выхода из этого кризиса что-то не видно…